Максим Кантор - Учебник рисования
Пророк стоит, подняв лицо свое к небу, и ветер треплет его седые волосы. Сергей Ильич успокаивает больного друга, усаживает его обратно на лавочку. Скоро и больничный персонал появляется в парке — они забирают старика на вечерние процедуры, и Татарников провожает Соломона до дверей. Вот закрываются двери клиники для умалишенных, и Татарников остается в парке один. Он медленно, по глотку допивает бутылку, кладет ее в урну, стоящую подле скамейки, глядит на красное угасающее солнце.
Иногда словно облако пробегает по закатному солнцу — и тогда историку мерещатся небесные полки и архангелы, ведущие воинство к последней битве. Историк слышит голос трубы, резкий голос трубы в руках архангела. Этот протяжный тяжкий зов трубы нарастает, и заполняет пространство, и собирает под знамена бойцов. Вот развеваются знамена и колышутся пики, вот вздымают архангелы мечи и раскрывают свои крылья для полета. И поднимается ветер, великий ветер последней битвы, он набирает силу и поет свою победную песню. И все небо приходит в движение, сметенное напором небесного воинства. И там, среди туч, в сметенном небе, среди парящих архангелов видит историк самолет, и самолет рассекает крыльями тучи, и несется на закатное солнце, и свистит победный ветер. И видит историк, что самолет этот уже не свернет, он идет на таран, ревут его моторы и за штурвалом сидит бесстрашный пилот Колобашкин, а Соломон Рихтер припал к пулемету.
Гремит гром, и Татарников слышит тяжелый грохот турельного пулемета. Историк открывает свой беззубый рот и дико кричит в небо — и крик его разносится далеко:
— Очередями бей! Очередями! Чтобы головы не подняли, проститутки!
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Идея христианства, если изложить ее простыми словами, заключается в следующем. Было замечено, что любовь, то есть те особые, доверительные и страстные отношения, что порой возникают между мужчиной и женщиной, друзьями, отцом и сыном, двумя братьями, — обладает способностью сплачивать людей сильнее, чем прочие узы. Люди, любящие друг друга, способны совершить друг для друга большее, чем те люди, кого связывает друг с другом государственный долг, товарная выгода, общественная необходимость, партнерские обязательства. Люди, которые любят друг друга, становятся как бы одним организмом, и поэтому для них естественно делиться всем, что у них есть, заботиться о здоровье другого, отдавать свою жизнь за любимого. Любовь оказывается более сильной, чем многие рационально обоснованные общественные институты. В тех случаях, когда любовь и общественный долг или любовь и выгода соревнуются меж собой, почти всегда побеждает любовь — просто потому, что эта связь прочнее, чем все остальные связи. Это свойство любви — быть сильнее всего — не является чем-то особенным, это просто сущность любви: превосходить крепостью расчет и обязанности. Коротко говоря, иррациональная сила, заложенная в любви, оказывается более последовательной и надежной, нежели рациональные принципы и решения.
Очевидно, что любые иные социальные скрепы и любые иные социальные стимулы (власть, почет, долг, богатство) такого эффекта не производят, хотя от них именно этого эффекта и ожидают. Общество нуждается в сильных стимулах и, разумеется, старается выбрать наиболее действенный для своего строительства. Общество так или иначе, но обязано в своем устройстве использовать некую силу, как связующее звено для соединения граждан и социальных страт в одно целое. Этим связующим веществом может выступать разум (поскольку разумно людям договориться друг с другом о распределении обязанностей), или власть (поскольку, дозировано распределяя власть одного над несколькими, можно выстроить устойчивую пирамиду), или деньги (поскольку деньги воплощают привилегии, и претендуют быть мерилом пользы, принесенной человеком обществу), или право (поскольку требуется ограничить свободу поступка члена общества по отношению к соседу). Общество рассчитывает на данную скрепу — тем досаднее бывает, если скрепа оказывается недейственной. Любые общества, скрепленные долгом граждан по отношению к общему делу, или властью денег, или авторитетом права, не гарантированы от распада. Где-нибудь в укромном углу социальной пирамиды отыщутся обиженные или обделенные, те, для кого долг не оказался убедительным аргументом, или те, кого обошли богатством, или те, кто не обрел привилегий, или те, кто не считает данное право полностью правдивым. Как бы рационально ни была обоснована крепость такого сильного общества, она все же никогда не будет столь крепка, как беззаветная связь двух любящих. Сильное общество находит убедительные резоны для своего могущества, и оно раздает довольно привилегий лучшим своим членам, но всегда оказывается, что, как бы ни крепка была рациональная концепция, она уязвима, как бы ни были убедительны привилегии — они недостаточны. Тем неожиданнее бывает обнаружить, что связь любящих пребывает прочной — несмотря на отсутствие денег, власти, богатства, прав. Связь двух любящих людей надежнее, чем связь менеджера среднего звена и директора корпорации, солдата и генерала, президента страны и депутата партии. Любовь — и это наблюдение важно для устройства социальной жизни — в качестве связующего вещества надежнее, нежели сила и слава.
Могучие империи, построившие свою силу и власть на рациональных началах, использующие связующим веществом разумно выбранные субстанции — право и богатство, — оказывались уязвимы для распада. Империи объединяли весь мир (или большую его часть) в одно — и вдруг рассыпались, и разум, их скреплявший, оборачивался обманом и глупостью. Тогда появилась концепция христианства — и предложила иную модель устройства мира.
Концепция христианства состоит в том, чтобы использовать субстанцию любви в качестве общественной скрепы. Для этого христианство предлагает сделать нравственное усилие и полюбить не только тех, кого любить легко, потому что они родня по крови или находятся в телесной близости, но и тех, кто от тебя далеко. В конце концов, правители земли постоянно навязывают некие правила, унифицирующие далеких и близких, отчего бы не сделать так, что они объединены любовью? Если это произойдет, то феномен любви заменит право, силу, деньги и власть. Надо устроить общество так, чтобы именно любовь выступала как связующее между гражданами общества и — соответственно — между социальными институтами. Если это когда-либо произойдет, то любовь во многом утратит свою былую уникальную природу — например, любовь между отцом и сыном, мужчиной и женщиной уже не будет чем-то особенным по отношению к общему чувству любви между гражданами мира. Требуется принести уникальное чувство в жертву общему устройству мира. В концепции христианства эта жертва заложена (она выражена, собственно, в том, что Бог Отец отдает своего сына в мир — и на жертву, и в качестве примера того, что любовь как общая скрепа дороже любви между отдельными существами). Эта жертва не напрасна — она принесена ради того, чтобы общим чувством единения стала самозабвенная любовь.
Очевидно, что вдруг такая метаморфоза с миром произойти не может, и то, что связывает двух людей, не может немедленно распределиться между всеми. Остается надежда на чудо — но обществу требуется жить и сегодня и завтра, то есть в те дни, когда чудо еще не произошло.
Тогда христианство прибегло к услугам церкви — на тех же самых основаниях, на каких капитализм прибег к услугам банковской системы, — для разумного и дозированного распределения любви к ближнему, соответственно регламенту. В иных религиях — языческих — институт жречества и шаманства помогал разумно распределять славу, силу и могущество. Собственно говоря, это рациональное использование посредника — между гражданами общества и той силой, которая общество скрепляет. Как и в случае с банковской системой, это было рациональным введением, но с неизбежностью вело к казусам при распределении благ. В языческих религиях или в гражданских правовых обществах задача распределения упрощается тем, что гражданам не положено получать равные доли. Трудность распределения любви состоит в том, что ее должно быть поровну — без привилегий. Введение правового института в концепцию любви — уравняло практику христианства с теми религиями и правовыми институтами, что использовались обществом прежде. Силу общей концепции это изменить не могло, но ее практическое внедрение изменило. Каким образом церковь стала дозировать отпущение любви — известно. Как общество использовало религию для освоения мировых пространств, мы знаем из истории. Трудно принять эту форму колонизации и социального регулирования — за благо.
Единственной формой существования христианской концепции в неизмененном виде, то есть единственным методом передачи любви от одного — многим, без регламента и меры, единственной формой, неизмененной от употребления сразу всем обществом, — осталось христианское искусство.
