Книга воспоминаний - Надаш Петер
Конечно, уйти от нее было не так просто, да я и не думал, что она обрадовалась бы, если я, подчинившись ее призыву, ушел бы, ее молчание скорее усиливало напряжение между нами, чего она, как мне показалось, как раз и хотела, она повторяла последнюю фразу: «иди, сынок, иди по своим делам, хорошо?», а сама прижимала меня к себе, как бы удерживая под видом прощальных объятий, стараясь оттянуть момент, когда я, инстинктивно спасая остатки душевного равновесия, действительно встану и пошатываясь, но все-таки с облегчением ретируюсь в другую комнату, но делать этого было нельзя, не рискуя испортить все, момент можно было растянуть: я чувствовал, как от ее жаркого тела разгорячилось мое дыхание, и от этого общего жара казалось, будто я тоже впал в горячку, я старался устроиться так, чтобы касаться губами ее обнаженной руки, где-нибудь в изгибе локтя, где кожа была особенно нежной и мягкой, или шеи, где, напротив, мой рот утыкался в дряблое переплетение сухожилий и мускулов, делая вид, что эти касания совершенно случайны, я приоткрывал рот, ощущая внутренней стороной губ и кончиком языка вкус и запах кожи.
Она не притворствовала, будто не замечает этих любовных касаний, но и не собиралась разоблачать мои мелкие хитрости, не принимала их за простодушные знаки детской привязанности и не делала вид, будто ей это неприятно, не пряталась за болезнь, словно только физическая слабость делала возможными и необходимыми эти опасные крайности взаимной нежности, нет, она отвечала мне просто и естественно, мягко целуя меня в ухо, в шею, в волосы, куда придется, а однажды, уткнувшись головой в мои волосы, она заметила, что от них несет маленьким кобелем, целой школой маленьких кобелей, и что запах этот ей очень даже нравится, запах, которого я раньше не замечал, но с тех пор стал принюхиваться, пытаясь понять причину ее мимолетного удовольствия, и все это выглядело так, словно она хотела преподать мне наглядный урок непосредственности, показать естественные границы естественности, и даже когда она прибегла к словам, чтобы прервать, несколько охладить упоение нашей физической близостью, то и это было столь же естественным и уместным, как и сама близость; отнюдь не защитой или протестом, а скорее разумной попыткой перенаправить эмоции, не имевшие другого выхода.
«Ну полно!», сказала она чуть громче и рассмеялась над тем, что мы так далеко зашли. «Пожалуй, я все-таки расскажу о том, о чем не могла до этого, так слушай: рассказать я хотела о том, что на этом лугу я была не одна; помнится, мы лежали в высокой траве, светило солнце, небо было почти совсем ясное, с легкими неподвижными летними облачками, жужжали пчелы, осы, жуки, но я не сказала бы, что все было так уж приятно, иногда на меня садилась муха, и тщетно я дергала рукой или ногой, она улетала и тут же садилась обратно, в полуденный зной мухи ведут себя очень нагло, а был как раз полдень, и обрати внимание, что эти твари как будто нарочно пытаются нам помешать наслаждаться тем, чем нам хочется наслаждаться, например тем, что все вокруг так прекрасно! не дают, может быть, просто по той причине, что сами хотят чем-то наслаждаться, к примеру сказать, твоей кожей, но я опять говорю тебе не о том, о чем собиралась, да, я чувствую, что эта тема не для ребенка, тем более не для тебя, потому что вообще-то об этом следовало бы молчать, короче, мы были на том лугу втроем, и действительно был такой луг, мы приплыли туда на лодке, причалив в заранее оговоренном месте, где должны были встретиться с остальными, но мы были первыми и развалились в высокой траве, достаточно далеко друг от друга, двое мужчин и я, и когда ты вошел, разбудив меня, точнее, не разбудив, а скорей отрезвив меня, потому что я была совершенно опьянена той картиной, я смотрела на всех нас сверху, как бывает во сне, и видела, как безумно, как умопомрачительно все красиво, все вокруг, весь мир! а ведь мне тогда все казалось адом, смрадным болотом, и вовсе не из-за мух, а потому что мы не могли решить, кому я принадлежу».
«А отец?»
«Да, он тоже был там».
«Ну и что ты решила?»
«Я не стала решать».
Казалось, ей было еще что сказать, но она не могла, не могла сказать больше ни слова, настолько неожиданным было ее молчание.
Я тоже не мог ее ни о чем расспрашивать, мы напряглись, как лежащие друг на друге поленья, или как два зверька, охотящихся за добычей, в момент, когда еще неизвестно, кому добыча достанется.
Сказать больше она не могла, потому что переступила бы в этом случае все мыслимые границы, к которым мы, сами того не желая, и так приблизились, а то и фактически заступили за них.
Она не могла сказать больше хотя бы из снисходительности, понимая, что большего я не выдержу, и поэтому улыбнулась мне, красивой, спокойной, предназначенной только мне улыбкой, но так, словно эта улыбка не была частью чего-то длительного, чего-то, имеющего свое начало и свой представимый конец, я смотрел на нее, как смотрят на фотографию улыбающегося лица из прошлого, и все же этот момент значил гораздо больше, чем просто зрелище или какие-то мысли, которые мог пробудить, а затем усыпить во мне этот застывший снимок, нет, я должен сказать, каким бы сентиментальным преувеличением это ни показалось, что момент этот был озарением или, во всяком случае, тем, что, за неимением лучшего слова, мы так называем: я видел ее лицо, ее обнаженную шею, видел складки на простыне, но каждая, даже самая маленькая деталь этого зрелища стала частью какой-то невероятно богатой истории, это зрелище было насыщено чувствами и видениями прошлого, о существовании которых я даже не догадывался, какими-то неуловимыми связями, которые показались вдруг все-таки уловимыми, хотя и неописуемыми последовательностью слов, потому что это картина, а не событие, как та сцена, когда я стою перед закрытой дверью ванной, поздний вечер, темно, я хочу войти, но не смею, так как прекрасно знаю: то, что мне хочется видеть, запретно, причем запретна не их нагота, которую они никогда намеренно от меня не скрывали, точнее, запретна, конечно, ибо она всегда представлялось мне всего лишь самым поверхностным слоем тайны, ведь когда мне случается видеть их обнаженными, как бы естественно они ни вели себя, это я упиваюсь зрелищем их наготы, это я смущен и обескуражен, это я испытываю всякий раз, и с каждым разом все больше, сладостное переживание подглядывания, стоит мне только увидеть те части их тела, которые обыкновенно скрыты, их тела всегда новые, всегда другие, всегда непривычные, но еще более сладостно ранит меня, еще больше оскорбляет мою целомудренность и разжигает ревность к их наготе то обстоятельство, что демонстрируемая ими естественность не более чем благой обман, мошенническая игра, ведь я чувствую, что два этих неприкрытых тела, неважно, вижу ли я их по отдельности или вместе, существуют исключительно друг для друга, но вовсе не для меня, что лишь друг для друга они естественны и я в любом случае из их эксклюзивной компании исключен, независимо от того, ненавидят ли они в данный момент друг друга, к примеру не разговаривают целыми днями, делая вид, будто они друг для друга не существуют, или, напротив, любят, и тогда каждое случайное прикосновение, мимолетный взгляд, каждый взрыв неожиданного смеха, каждая понимающая улыбка заряжены такой бесконечной нежностью, которой нет до меня никакого дела, которая избегает меня, списывает со счетов, даже если они, как кажется, именно в такие моменты любят меня больше всего, любят каким-то излишком переполняющей их обоих страсти, что не менее унизительно, чем, в другие моменты, полное ко мне невнимание, когда я для них помеха, когда я лишний; однако эта ее неожиданно прозвучавшая и в двусмысленности своей открывавшая столько всяких возможностей последняя фраза, после которой недолгий наш диалог завершился напряженным молчанием, казалось, высветила те самые шероховатости в их отношениях, которые меня волнуют, она, казалось, посвятила меня в ту тайну, которую я бессознательно всегда пытался разгадать, мечтая о том, чтобы как-нибудь сделать их отношения не столь исключительными, и надеясь каким-то образом все же встрять в их компанию; из ванной комнаты до меня доносились всплески воды, приглушенный разговор, смешки моей матери, и именно от этого смеха, совершенно мне незнакомого, мне почудилось – и ощущение это было головокружительным, – что однажды я точно так же, в пижаме, уже стоял в темноте перед дверью ванной, казалось, будто с тех пор я так и стою здесь и все, что произошло, не что иное, как зыбкий сон, начавшийся в какое-то точно не определимое время и вот теперь заканчивавшийся пробуждением, я безуспешно пытался вспомнить начало этого сна, когда из ванной каким-то совершенно иным, более низким, более энергичным, но не утратившим визгливой игривости голосом мать крикнула: «Кто там во тьме скрывается за дверью?» – я, конечно, молчал, может быть, присутствие мое выдал скрип паркета? но ведь я так старался, чтоб он не скрипнул! или, может, физическое присутствие бывает столь сильным, что ощущается даже сквозь двери? «Это ты, дорогой? кто стучится в дверь мою? заходи, заходи, кто б ты ни был!», ответить я был не в силах, но она, похоже, уже и не ожидала ответа, «ну что ж ты молчишь, заходи!» – сказала она чуть ли не напевая, при этом оба прыснули со смеху, вода в ванне журчала, лилась и булькала, потом выплеснулась на каменный пол, я не мог ни уйти, ни что-то сказать, ни войти, но тут дверь распахнулась.
