И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник) - Любомирская Лея Давидовна
ну вот, значит, осталась у нас Аидочка Дубель-Шлюпка, молоденькая пианистка, восходящая звезда, однаодинешенька, и надо ей как-то дальше жить свою жизнь, и только она решила сесть и подумать, как, – откуда ни возьмись является папа Руди – сильно раздавшийся, еще более красный, с поредевшими и поседевшими волосами, в чересчур тесном для него жилете и чересчур ослепительном галстуке, но все тот же милый и добродушный Руди Шлюпка, что качал Аидочку на колене и совал ей под подушку леденцы. ну, там трогательная сцена, папочка, дочурка, как я счастлива, как я счастлив, ах, мама не дождалась, да, бедняга, бедняга. а дальше папа Руди говорит, что он теперь известный импресарио и станет лично заботиться о карьере своей талантливой, нет, не талантливой! гениальной! дочери. дочь доверчиво вручает ему бразды, подписывает, не читая, какие-то бумаги, и Руди принимается устраивать ей концерты и турне, только это очень странные концерты, в странных местах и со странной публикой, ни светлых залов с бархатными креслами, ни цветов, ни журналистов, а все какие-то полутемные клубы с подвыпившими завсегдатаями и разухабистыми девицами, и они зовут Аидочку дорогушей и котиком, и требуют, чтобы она сыграла им Мурку или Разлуку, а вместо просторной уборной какие-то все время каморки, и однажды, когда Аидочка переодевалась в такой каморке к концерту, к ней вломился совершенно пьяный незнакомый хлыщ лет сорока и стал хватать Аидочку за ее выдающуюся грудь, а потом, вытолканный за дверь, кричал, мол, много она о себе понимает, она его благодарить должна, кто бы на нее еще польстился, на такую уродину, даром что вымя отрастила, и Шлюпка, скотина, пусть теперь отдает ему его двадцатку.
ну, тут даже Аидочка, хотя она девушка молоденькая и неопытная, поняла, что папа Руди как-то не так заботится о ее карьере, вызвала папу Руди на разговор, и, хотя тот отнекивался, отшучивался и ловко уходил от темы, в Аидочке заговорила кровь мамы Генриетты и старого Исаака Дубеля, и она загнала Руди в угол и вытряхнула из него, что Руди, оказывается, запродал ее всем этим клубам на десять лет вперед, а деньги уже просвистал.
и тогда Аидочка, покуда кровь Генриетты и старого Исаака в ней не умолкла, попросила прислугу за Руди приглядеть, а сама побежала к дяде, который сменял банк Исаак Дубель и сын на адвокатскую контору Моисей Дубель и сыновья, мы заботимся о ваших делах, и выяснила, что так просто разорвать контракт ей не удастся, больно хитрую бумагу дал ей подписать папаша. Аидочка дядины объяснения выслушала, походила по улицам, выпила в кондитерской чаю и скушала одно за другим три пирожных, а потом вернулась домой и позвала нервно потеющего в тесном жилете папу Руди мириться, раз уж им все равно никуда друг от друга не деться. она налила ему виски, себе виски, сыграла полет шмеля, и два ноктюрна Шопена, и апассионату Бетховена, а, развеселившись, Разлуку и Мурку, а потом, будто бы случайно захлопнула крышку рояля себе на правую руку.
здесь мы поохаем и заодно попрощаемся с Руди Шлюпкой – покуда у Аидочки заживали пальцы, он куда-то делся и ни разу с тех пор не появился, – а теперьто, должно, и вовсе помер.
больше Аидочка, которую некому уже звать Аидочкой, а все зовут Аидой Рудольфовной, не играет, потому что, хотя пальцы обрели со временем былую гибкость, сама Аидочка навсегда утратила ту ненасытность, тот яростный задор, с каким она раньше набрасывалась на рояль.
можно даже сказать, что Аидочка разлюбила музыку.
так, я опять отклоняюсь куда-то, это все потому, что я пролила на себя горячий чай, а следом больно укололась значком члена ORPC(ML) – Организации за восстановление (марксистско-ленинской) коммунистической партии, – купленным три года назад в ностальгический подарок одному человеку, да так и не отданным, потому что оказалось, что одному человеку он низачем не сдался, а другим я моего значка не дам.
значит, никакой музыки Аидочка не разлюбливала, а если разлюбила, то мы этого не знаем, потому что следом пришел, скажем, экономический кризис, или война, или революция, или что-то еще, такое же неприятное, и Аидочка – Аида Рудольфовна – потеряла все доставшиеся ей от матери немалые средства и была вынуждена продать дом и переехать в маленькую квартирку подальше от центра, в гостиную еле поместился рояль, а в спальню – кровать, шкап и прикроватный столик. на жизнь она стала зарабатывать уроками музыки и этикета, учила детей сидеть прямо, не класть на стол локтей, пользоваться рыбной вилкой и фруктовым ножичком, не говорить ехай и калидор и играть несложные музыкальные пьески. вначале соседи фыркали, мол, баловство и барство, кому оно нужно, но тут чей-то сын перестал сморкаться на пол, и его выбрали старостой класса, следом чья-то дочь чистенько и не без искры сыграла отрывок из лунной сонаты и удачно вышла замуж, и у Аиды Рудольфовны отбою не стало от учеников.
плату она брала умеренную, часто не деньгами, а продуктами – мукой, маслом, пирогами, вареньями, копченостями, – потому что по-прежнему любила покушать, хотя на ней это никак не сказывалась, какая была по юности костистая с выдающимся носом, подбородком и ключицами, такая и оставалась, только могучая грудь все наливалась, распирая платье, и выглядела уже пугающе, словно две глубоководные мины, обернутые в ткань.
ученики к ней ходили со всего города, хотели привезти и мою маму, тогда совсем еще маленькую, но ездить было далеко, двумя трамваями, и маму отдали в учебу к Виолетте Васильевне Носковой, но это уже совсем другая история.
среди учеников Аиды Рудольфовны было много способных, один или двое талантливых и несколько просто старательных. а вот безнадежный, самым безнадежный из безнадежных был один – Херберт, сын вдового бакалейщика Эдуарда Штолле. был Херберт маленький, тугой и розовый, с крохотным носиком-кнопкой и сдобными щеками и подбородком. послушный и веселый, он радостно ходил с папашею в кирху, с удовольствием помогал ему в лавке, даже школу любил и выглядел всегда довольным и только у Аиды Рудольфовны как будто коченел от страха – не мог выучить простенького стихотворения, путал десертную вилку с рыбной, даже просто сесть за стол не умел, весь скорчивался на краешке в неудобной позе, а от болезненных тычков в бок, напоминающих держать спину прямо, вздрагивал, жмурился, от чего у него краснел нос-кнопка, и часто-часто моргал беленькими ресничками. и вот такого Херберта бакалейщик Штолле вздумал обучать еще и музыке. это была мука для Аиды Рудольфовны, мука для Херберта, один бакалейщик сидел в кухне и млел, слушая раз-и, два-и, первый палец, пятый палец, пропетое металлическим голосом Аиды Рудольфовны.
ну, тут все уже догадались, в чем дело, одной Аиде Рудольфовне было невдомек – вдовый бакалейщик Эдуард Штолле влюбился, как мальчишка, в учительницу музыки и готов был ежедневно приносить ей в жертву своего безответного розового Херберта, а вместе с ним – корзины со снедью, с золотистыми булочками, с янтарными баночками персикового джема, с бутылками молока и сливок, с рыбными консервами, с чистенькими яйцами и, главное, с тугими и розовыми, как Херберт, сосисками.
в конце концов, они, конечно, поженились. когда Херберту сказали, что Аида Рудольфовна будет теперь его мамой, он всю ночь проплакал, а наутро взял большую скатерть и стал складывать вещи, чтобы убежать. он был мальчик основательный, взял одежды на всякую погоду, взял запасные башмаки и еще галоши, на случай если пойдет дождь, взял стопочку нижнего белья, а согласитесь, не всякий маленький мальчик вспомнит о нижнем белье, когда соберется бежать из дому, взял рыбных консервов, булочек и связку сосисок, хотел взять яиц, молока и муки, чтобы печь в дороге оладьи, но тогда нужно было брать еще сковородку и примус, а узел из скатерти и без того уже был страшно тяжелый. когда Эдуард Штолле и Аида Рудольфовна вернулись домой с освежающей утренней прогулки, из дома, навстречу им, сгибаясь под тяжестью чудовищного тюка, вышел маленький Херберт в соломенной шляпке-канотье, в праздничной рубахе, нарядных штанах и лаковых ботинках, потому что назавтра было воскресенье, и Херберт собирался зайти в кирху.
