Музей современной любви - Роуз Хизер
Прошли недели. Месяцы. Тысяча миль. Пятьсот миль. Убожество плохих гостиниц напоминало о парадоксах и Тито, перегибах и скудости коммунизма. О тотальном контроле, запретах и порочности мира, из которого Марина так жаждала вырваться. Но она все равно шагала вперед. И каждый день пыталась сбросить оцепенение с помощью совершенной красоты пейзажа и духовного величия людей, построивших эту стену и веками сражавшихся, чтобы защитить империю.
Марина могла бы быть совсем другой женщиной. Родить ребенка, стать матерью, женой. Но она не ощущала потребности в этом. И не желала этого. Они выбрали другой путь. Она выбрала другой путь. Ей хотелось оставить жизнь, единственную жизнь только для себя. И пусть это эгоистично, пусть это более трудный путь, что ж, так тому и быть. Теперь ей предстоит совершать этот путь одной. Она нащупает следующий шаг, и другой, и третий. Она не могла прозревать свое будущее. Она вырубит его сама, как вырубали ступени в этой стене. С одной стороны прошлое, с другой — будущее. Одна сторона — рай, другая — ад, одна сторона черная, другая белая, одна — ночь, другая — день. Жизнь — это двуединство. Она думала, что нашла свою вторую половину, но оказалось, что Улай — лишь одна из ее многочисленных половин. Она видела в нем качества, которые не считала хорошими или приятными. Они раздражали ее. Уязвляли. Она понимала, что он мог стать более великим, но не хотел этого. Этого хотела лишь она.
— Ты не можешь любить меня таким, каким я мог бы стать, Марина, — говорил Улай.
Это было ее открытие. Можно любить человека так сильно, что он станет неизвестен тебе.
Двести миль. Сто. Пятьдесят. Двадцать. Десять. И вот наконец осталась всего одна миля.
Команда Улая опередила его и сообщила Марине, что он нашел лучшее место для встречи, немного дальше, и будет ждать ее там. Как всегда, ей пришлось сделать еще несколько шагов, пройти лишнюю милю, чтобы встретиться с ним. Абрамович шла все вперед, и вперед, и вперед, шаг за шагом. И думала, как сильно ненавидит его за то, что он заставил ее идти так далеко. Неужто не поверил, что там, где они должны были встретиться первоначально, — идеально фотогеничное место?
И вот Марина идет к нему, как невеста, но она не невеста, а он не жених. Она вздохнула и смирилась. Смирись, Марина. Внизу бежит река, земля и небо напоминают тебе, что все меняется каждый миг каждого дня, а потому ты и твои чувства ничтожны.
И вот он появился — в синем плаще и голубых джинсах. Синий дракон и красный дракон. Он на одной башне, она на другой. Марина чувствовала, как тело ее дрожит от последнего усилия, которое понадобилось, чтобы сделать эти последние шаги. Она спустилась к мосту. Улай спустился к мосту. Они шагали навстречу друг другу. Красный дракон, синий дракон.
Садилось солнце. Земля была золотая, небо аметистовое, река струилась ртутью. Прошлое осталось позади. Марина всхлипнула. Что-то сухое и шершавое рвалось наружу. И вот он перед ней, его лицо, любимое лицо, он улыбается, ей хочется его обнять и чтобы он тоже обнял ее. Вместо этого Марина протянула руку, и они на миг соприкоснулись пальцами. Кожа к коже, в последний раз, вот так. А потом Улай обнял ее — торопливо, небрежно.
Это было, подумалось ей, невыразимо грустно. Прощание. Марина видела — по его глазам, по его смеху, по его шуткам, адресованным сопровождению, — что для него это всего лишь перформанс. Он давно ушел. Но это было ее сердце.
37
Левин впитывал в себя тихий гул окружавшего его атриума. День ото дня Марина становилась все задумчивее, точно внутри нее росло и зрело какое-то другое существо.
— Как думаешь, она справится? — спросила какая-то женщина.
— Уверен, — ответил ее спутник с французским акцентом. — Но я уверен и в том, что, даже если бы этот перформанс убил ее, она сохранила бы невозмутимость.
Левин мысленно согласился. Марина, казалось, нисколько не боялась смерти. А Лидия предпочла бы умереть? Эта мысль поразила его, как удар. Быть может, она и впрямь предпочла бы умереть. Быть может, планировала смерть. Быть может, было несколько сценариев, и, когда Лидия подписывала юридические документы, ей и в голову не приходило, что, кроме ее воли, необходимо что-то еще.
Возможно, она дала мужу свободу не только потому, что так лучше для него. Может, ей тоже не хотелось с этим столкнуться. И она вообразила, что сумеет убежать от самой себя, порвать со всем, что потеряла. Порвать с ним, единственным человеком, который любил ее больше, чем кого-либо еще. Возможно, там, в Хэмптоне, Лидия уже не была такой храброй. Возможно, она испугалась. И впервые в жизни ей стало не по себе. Возможно, она действительно нуждалась в нем, но не могла сообщить об этом мужу. Хэл был прав. У Левина был выбор. Но, может, все не так. Лидия подписалась под своим выбором. Она настояла, что справится сама.
Левин вспомнил, что жена никогда не вызывала водопроводчика, потому что умела чинить трубы. Будучи девушкой с внушительным трастовым фондом, она желала самостоятельно проектировать новую кухню в их прежней квартире и закупать фурнитуру. Лидия сама приклеила отклеившуюся плитку в ванной. Сама поменяла лампочки и оклеила стены обоями. На работе она без конца привлекала специалистов всех мастей, но в собственной жизни была бескомпромиссно независима.
Зачем Арки вообще понадобился Лидии? Чтобы согревать ее в постели? Чтобы она слышала знакомый голос на другом конце провода, когда звонила из Буэнос-Айреса или Мадрида? Чтобы он дополнял картину, когда они с Элис появлялись на публике? Присутствовал на школьных собраниях? На открытиях и церемониях награждения? Для секса?
Нет, дело было не только в этом. Нельзя сбрасывать со счетов двадцать четыре года совместной жизни. «Ты — моя музыка», — говорила Лидия, когда возвращалась домой с работы, а Левин играл на фортепиано.
Она принадлежала ему. Поцелуи Лидии резонировали в каждой клеточке его тела. Но почему-то со временем они перестали так целоваться. Иногда он боялся этой уверенной в себе женщины, на которой женился. Иногда чувствовал себя слишком ничтожным в сравнении с ней. Иногда, занимаясь любовью, думал, что, если поцелует ее, поцелует по-настоящему, то исчезнет совсем.
Представляла ли она себе других мужчин, занимаясь с ним любовью? Он попросту боялся спрашивать. Осталась ли она ему верна? Левин не знал. Несмотря на все свои отлучки, Лидия неизменно возвращалась домой, к нему, и по-прежнему желала его.
Изменял ли он? Да. Дважды. Много лет назад, катаясь с Томом на лыжах в Аспене, после того как нанюхался черт знает чего. Левину было стыдно думать об этом, все закончилось в несколько секунд. Он даже не мог вспомнить лица той женщины, помнил только кирпичи под пальцами, когда прижимал ее к стене в темном углу сада. В другой раз мужчина, с которым он только что познакомился, сделал ему минет. Это произошло на вечеринке в Лос-Анджелесе, там тоже не обошлось без допинга, а еще запомнилась темная ванная. Он был очень молод. После этого Левин отказался от наркотиков. И никогда не рассказывал Лидии ни о том, ни о другом. Запрятал эти воспоминания поглубже и надеялся, что не заболеет болезнью Альцгеймера и никогда не сознается в этом.
Он скучал по теплым, томным губам Лидии, по ее извивающемуся языку, сплетающемуся с его языком. Скучал по ее глазам и улыбке. Скучал по тому, как они сообща находили место, где плоть становилась жаркой и освобождалась. И душа тоже, подумал Левин, хотя это слово ему никогда не нравилось. Во что он верил, так это в их брак, и, хотя это звучало религиозно, никакой религиозности не было. Левин никогда не думал, что простое обязательство любить Лидию станет таким сложным.
Если два человека цепляются за скалу и один из них теряет веру, разве другой не должен заверить его, что все будет хорошо? Может, Лидия в Хэмптоне цеплялась за скалу. Она велела ему взбираться по веревке. Лезь, Арки, лезь! Она хотела, чтобы он спасся. И он спасся. Взобрался наверх. Но Лидия все еще оставалась там, внизу. Быть может, ждала его. Ждала, когда он вернется и поднимет ее. Или хотя бы попрощается, когда она сорвется вниз. Быть может, все это время она из последних сил держалась, гадая, когда он высунется из-за скалы и скажет: «Я здесь. Я вернулся с подмогой».
