Амос Оз - Повесть о любви и тьме
На этой фотографии мой отец выглядит молодым человеком, знающим, в чем состоит его долг, и готовым исполнить его во что бы то ни стало. Решение его твердо: идти путями своего великого дяди и старшего брата.
Там, за стенами комнаты, за закрытыми жалюзи, рабочие копают канаву, чтобы уложить канализационные трубы, которые протянутся под грунтовой дорогой. Где-то там, в подвале одного из старых еврейских домов, в извилистых переулках кварталов Шаарей Хесед или Нахалат Шива, именно в эту минуту тайно упражняются в умении владеть оружием парни из иерусалимской боевой подпольной организации «Хагана», они разбирают и собирают старый, изношенный пистолет системы «парабеллум». По дорогам, взбирающимся в гору меж арабскими деревнями, втайне замышляющими недоброе, ведут свои машины, твердо держа руль загорелыми руками, парни из компаний «Эгед» и «Тнува». По руслам пересыхающих рек, называемых в наших краях «вади», спускаются к пустыне, пробираясь неслышно, молодые еврейские разведчики в коротких брюках цвета хаки и такого же цвета носках, в арабских головных уборах и с полной боевой выкладкой. Они собственными ногами познают тайные тропы своей родины. В Галилее, в долинах Бейт-Шаана и Изреельской, в Самарии и Иудее, в долине Хефер, в Негеве, на равнинах у Мертвого моря мускулистые, молчаливые, прокопченные солнцем пионеры-первопроходцы и их подруги именно в эти мгновения трудятся на своей земле…
А он, серьезный и глубокий студент из Вильны, прокладывает здесь свою борозду: в один прекрасный день он станет профессором Еврейского университета на горе Скопус, внесет свой вклад в расширение горизонтов науки и образования, осушит болота изгнания в людских сердцах. Подобно тому, как первопроходцы Галилеи и Изреельской долины превращают пустыню в цветущий сад, вот так и он — всеми силами своими, со всем энтузиазмом и самоотверженностью — будет пролагать борозды, вспахивая поле духовности, взращивая новую ивритскую культуру. Это решено твердо и бесповоротно.
20
Каждое утро Иехуда Арье Клаузнер ездил автобусом компании «Ха-Мекашер» по девятому маршруту — от остановки на улице Геула через Бухарский квартал, по улицам Пророка Самуила и Шимона Праведного, мимо Американской колонии и арабского квартала Шейх Джерах — до зданий Еврейского университета на горе Скопус. Там он усердно учился, стремясь получить вторую степень. Историю преподавал профессор Рихард Михаэль Кибнер, которому и в голову не приходило, что необходимо выучить иврит: текст его лекций был записан латинскими буквами, и, читая этот текст студентам, он не знал смысла большинства произносимых им слов, поскольку и перевод лекций, и ивритская транскрипция — все это готовилось его ассистентом. Семитскую лингвистику отец изучал под руководством профессора Хаима Яакова Полоцкого, курс Библии и библеистики читал профессор Умберто Моше Давид Кассуто, а ивритскую литературу преподавал дядя Иосеф, он же профессор, доктор наук Иосеф Гдалия Клаузнер, чей девиз звучал так: «Иудаизм и человечность».
Дядя Иосеф, конечно же, приблизил к себе моего отца, одного их самых лучших своих студентов, но когда пришло время, не выбрал его на должность ассистента профессора, чтобы не давать воли злым языкам. Для профессора Клаузнера столь важно было избежать любого злословия и клеветы, которые могли бы бросить тень на его доброе имя и его честность, что, поступясь справедливостью, он нанес ущерб своему племяннику, плоть от плоти и кость от кости его.
На титульном листе одной из своих книг написал бездетный дядя Иосеф посвящение: «Любимому Иехуде Арье, моему племяннику, который дорог мне, как родной сын, от дяди, любящего его всей душой. Иосеф». Отец однажды горько пошутил: «Если бы я не был его родственником, если бы он любил меня чуть-чуть меньше, кто знает, возможно, и я был бы уже сегодня преподавателем на кафедре литературы, а не корпел бы в библиотеке».
Это обстоятельство оставалось долгие годы кровоточащей раной в папиной душе, ибо он, воистину, был достоин стать профессором — подобно дяде и старшему брату Давиду, доценту университета в Вильне. Мой отец был молодым ученым, обладавшим феноменальными способностями и потрясающей памятью, его познания были уникальны: он превосходно знал и мировую и ивритскую литературу, владел множеством языков. Тосефта, и мидраши, и средневековая ивритская поэзия, созданная в Испании, были близки ему так же, как вавилонский миф о всемирном потопе и его герой Утнапиштим, как Гомер, и Овидий, и Шекспир, и Гете, и Мицкевич… Отец был человеком прилежным и трудолюбивым, как пчела, заботящаяся о благе своего улья. Прямой и точный, как линейка, он был учителем Божьей милостью: обладал поразительной способностью рассказывать просто и ясно о переселении народов, о «Преступлении и наказании», об устройстве подводной лодки или законах солнечной системы. Но ни разу в жизни не удостоился он возможности стоять перед классом, ему не дано было воспитать поколение собственных учеников. Он завершил свою жизнь в должности библиотекаря и библиографа, выпустившего три-четыре своих научных исследования, а также внесшего весьма ценный вклад в издание Еврейской энциклопедии, написав для нее ряд глубоких статей, по большей части — в области сравнительного литературоведения и польской литературы.
В 1936 году нашлась для него крошечная должность в отделе периодической печати Национальной библиотеки, где он и проработал около двадцати лет — сначала в кампусе на горе Скопус, а затем в здании «Терра Санта». Начинал он скромным библиотекарем, а впоследствии стал заместителем начальника отдела доктора Фефермана. В Иерусалиме, переполненном беженцами из Польши и России, а также теми, кому удалось спастись из гитлеровской Германии (а среди них были великие светила, работавшие в прославленных университетах), преподавателей оказалось намного больше, чем учеников, ученых и исследователей намного больше, чем студентов.
В конце пятидесятых годов, после того, как докторская диссертация отца с успехом была утверждена университетом в Лондоне, он безуспешно пытался найти хоть самое скромное место внештатного преподавателя — на кафедре новой ивритской литературы в Еврейском университете в Иерусалиме. В свое время профессор Клаузнер весьма опасался, что станут говорить, если он примет на работу своего племянника. После него кафедру возглавил профессор-поэт Шимон Галкин, который хотел открыть новую страницу в жизни кафедры и стремился раз и навсегда избавиться от наследия Клаузнера, от методики Клаузнера, от духа Клаузнера и, конечно же, решительно не желал работать с племянником Клаузнера. В начале шестидесятых, когда открылся новый университет в Тель-Авиве, отец попытал свое счастье там, но и эти двери перед ним не открылись.
*В последний год своей жизни отец еще вел переговоры о должности преподавателя литературы в новом академическом учебном заведении, которое создавалось тогда в Беэр-Шеве и со временем превратилось в университет имени Бен-Гуриона в Негеве. Шестнадцать лет спустя после смерти отца я стал внештатным преподавателем литературы в этом университете, а еще через год-два уже занимал должность полного профессора, и мне была предложена кафедра, носящая имя Агнона. За прошедшие годы ко мне обращались и иерусалимский и тель-авивский университеты, предлагая профессорские должности, кафедру литературы и всевозможные привилегии. И это — мне, который не столь широко образован и знающ, не столь остроумен и эрудирован, не обладает качествами блестящего полемиста. Мне, чей ум никогда не был склонен к исследовательской работе, и чей мозг всегда погружался в какую-то молочную дрему при виде примечаний.[12] Десяток «спущенных сверху» профессоров, подобных мне, не стоит и ногтя на мизинце моего отца.
*Квартира семейства Зархи состояла из двух с половиной маленьких комнат, расположенных на первом этаже трехэтажного дома. В задней части квартиры жил Исраэль Зархи со своей женой Эстер и престарелыми родителями, а вот переднюю комнату занимал мой отец, сначала вместе со своими родителями, затем один, и, наконец, — вместе с моей матерью. Из этой комнаты был отдельный выход на веранду. С веранды пара ступенек вела в палисадник перед домом, а оттуда — на улицу Амос, которая в те времена все еще была пыльной, не замощенной грунтовой дорогой, без тротуаров. Всюду в беспорядке громоздились стройматериалы и разобранные строительные леса, среди которых слонялось множество голодных котов и случайно приземлявшихся голубей. Три или четыре раза в день проезжала телега, запряженная ослом или мулом: то груженная металлической арматурой, предназначенной для строительства домов (как правило, это были длинные прутья), то развозящая керосин, то принадлежащая продавцу льда или молочнику. А порой это была телега старьевщика, чей хриплый крик на идише «Алтэ захен!» («Старые вещи!»), бывало, леденил мою кровь. В течение всего моего детства мерещилось мне, что так предупреждают меня о болезни, старости и смерти, хоть и далеких, но постепенно, медленно, настойчиво, днем и ночью приближающихся ко мне. Они подползают, словно гадюка, тайком извивающаяся в темных зарослях. Где-то там шевелятся холодные пальцы, которые вдруг вопьются в мою спину, схватят меня за горло: в хрипящем вопле «Алтэ за-хен!» всегда слышалось мне «Ал теза-кен!!» — на иврите это значит «Не будь старым!» И по сей день от этого крика старьевщиков пробегает по моей спине холодная дрожь.
