Лариса Райт - Исповедь старого дома
Решить — дело одно, претворить в жизнь — совсем другое. Аня не знала, чего ей не хватило во время первой попытки поступления. Может быть, протекции близких, возможно, раскрытого, обнаженного таланта, но скорее всего — и того, и другого. Шестнадцать-семнадцать лет — это уже немало, но недостаточно для того, чтобы остаться один на один со взрослой жизнью. Тяжело одному переносить неудачи, тяжело не иметь поддержки. Тяжело жить тогда, когда в тебя не верят и ничего от тебя не ждут.
Папа по-прежнему ждал неземной любви. Мама ждала и дожидалась хороших ролей. Академик ждал государственных премий и грамот. Об Аниных успехах никто не заботился. Никто не посчитал нужным помочь юной девушке сделать первый шаг к желанной вершине. И что же она? Она встретила Мишу. Хотя, возможно, все это и происходило с ней лишь для того, чтобы она встретила Мишу.
16
Михаила перестали раздражать деревенские. Ему казалось, что с глаз наконец упала пелена предвзятости, которую он долго испытывал по отношению к этим людям. Он вдруг обнаружил, что среди простых, необразованных и «серых» людей, какими они ему раньше казались, есть немало талантливых, знающих и душевных: так же переживающих, так же тонко чувствующих, так же разбирающихся в жизни. И сам не заметил, как прихожане из вынужденной обузы превратились в интересных собеседников и даже в какой-то степени в единомышленников. Они вместе перевоспитывали сложных подростков, вместе придумывали интеллектуальные развлечения, вместе находили способы жить, а не выживать. Михаил удивлялся и радовался этим новым ощущениям. Именно такой — радостный и обновленный — при-ехал он навестить своего наставника в больницу.
Отец Федор выглядел как обычно: маленький, тщедушный и совсем слабый, он лежал под простыней, и по мучительному выражению лица его было заметно, что и эта простыня была слишком тяжела для него. Если бы не спутанная борода, торчавшая из-под белой ткани, старика можно было бы принять за ребенка — таким высохшим стало его тело. Однако он был в сознании. Взгляд, мутный от терзавшей его боли, прояснился при виде Михаила. Тусклые глаза заблестели радостью, а сухие потрескавшиеся губы попытались изобразить улыбку. Он даже попытался подняться, но, быстро поняв безнадежность усилий, прошелестел только:
— Ну, садись, садись, рассказывай. Что там на белом свете делается?
— Вот, — Михаил выложил на тумбу у кровати документ, — паспорт ваш нашел. Зачем вы его в Евангелие засунули?
Отец Федор изобразил движение, отдаленно напоминавшее пожатие плеч:
— Нашел, и спасибо. Хорошо, что нашел. Наверняка он уже скоро понадобится. Да ты не хмурься, не стоит! Радоваться надо, а не печалиться! Я ведь скоро отца нашего увижу, может статься, и потолкую с ним, и вопросы задам. Это ведь большая радость — говорить с родным отцом. А у меня, знаешь ли, немало к нему вопросов накопилось. Что же ты нос повесил? Это все, сынок, от неверия. Если бы ты в Господа поверил, был бы сейчас счастливым. Понимал бы, какая это отрада для верующего предстать перед Богом. В вере спасение. В ней одной.
— Тут не поспоришь.
Михаил уселся на стул и заговорил о делах прихода. С гордостью рассказал о своих успехах и достижениях. Поведал и о танцах в клубе, и о новом школьном учителе труда. Как ни старался, не мог скрыть самодовольства, даже раскраснелся, будто девица, когда явно довольный заслугами ученика отец Федор сказал:
— Я в тебя верил, сынок, и не ошибся. Вот видишь: вера дорогого стоит.
— Согласен, — тут же поддержал Михаил. — Я, собственно, об этом и хотел сказать. Я, например, вообще считаю, что ничего важнее веры в жизни нет. Только не обязательно верить в Бога. Даже совсем не обязательно. По-моему, гораздо лучше верить не в мифических персонажей, а в реальных. Верить в себя, в людей. Тогда можно горы свернуть. Я заметил, что многие буквально перерождаются, начав верить в собственные силы. Так что в одном вы правы, отец Федор: вера — в жизни главное.
Уставшие от этой самой жизни глаза долго, внимательно и неотрывно смотрели на Михаила. Потом с подушки раздался протяжный звук, напоминавший вздох, и, наконец, умирающий мудрец ответил:
— Ничего-то ты не понял, сынок. Главное в жизни — любовь!
Любовь была пьянящей, упоительной и счастливой. В общем, такой, какой должна быть любовь. Чем дольше Миша жил с Аней, тем больше убеждался, что она была для него именно тем подарком, который посылает судьба в награду за испытанные страдания. Она стала его наградой за нелюбовь отца, он — ее за нелюбовь матери. Они так прочно вросли друг в друга, что, казалось, никто и ничто на свете не сможет разрушить эту связь никогда.
После признания Миши в болезни матери и долгого, откровенного выворачивания душ наизнанку они молчали, опустошенные, боясь спугнуть возникшее у обоих чувство неимоверной близости. Тишина, наконец, стала невыносимой. Надо было сказать что-то цельное и настоящее. Телячьи нежности и признания в вечной любви не подходили. Миша отчаянно пытался нащупать то самое единственно правильное слово, которое поставило бы в разговоре не многоточие, а жирную красивую точку.
Он пытался, а получилось у Ани. И не точку она поставила, а восклицательный знак:
— Тебе надо вернуться к маме.
— Что? — Конечно, он подумал, что ослышался. Хотя и такого исхода можно было ожидать: зачем ей муж, отягощенный дурной наследственностью и в придачу свекровь, этой самой наследственностью отяготившая?
— Да. Нам надо вернуться к твоей маме.
— Нам? Нам? Нам! АНЬКА!!!
И телячьи нежности, и признания в вечной любви теперь пришлись весьма кстати.
Вернулись. Стали налаживать быт. Жизнь казалась почти простой: планов громадье, надежд вагон, будущее прекрасно и удивительно. Сомневаться в этом не было никаких оснований: Михаил, пережидая время застоя в кинематографе, устроился на телевидение. Работал режиссером сразу нескольких программ, и хотя занятием своим был доволен только из-за того, что оно давало возможность не думать о хлебе насущном, в депрессию не впадал. Благо возраст позволял надеяться, что случится в его жизни еще серьезная картина и не одна.
Аня продолжала учиться, подрабатывая между лекциями и этюдами там же, на телевидении. Конечно, сыграла свою роль протекция мужа, но и себя было ей за что похвалить. И прежде всего за то, что в свое время не бунтовала против школьной программы и уделяла достаточное количество времени английскому. Язык интересовал ее в основном потому, что в их доме актрисы и оператора имелись видеомагнитофон и масса кассет, привезенных из командировок или подаренных на зарубежных кинофестивалях. Хотелось посмотреть и понять всё. Аня начала смотреть, а потом и понимать научилась. Если и было ей о чем пожалеть в период работы на дубляже, так это о том, что кассет на испанском языке в доме родителей не было: латиноамериканских сериалов показывали гораздо больше, чем американских или английских.
Аня и Миша были юны и неиспорчены. Их, молодых, наивных, энергичных, хватало на все: учебу, работу, походы в кино, театры, музеи… Редкие выходные проводили увлеченно и вкусно: то ехали в какую-нибудь подмосковную усадьбу, внимательно слушали экскурсовода, а потом, смеясь и дурачась, разыгрывали в приусадебном парке сцены из только что услышанной жизни Тютчева, Шереметева… Бывало, если позволяла погода, отправлялись в импровизированный поход: Аня собирала плетеную корзину вкусностей (сыр, свежий белый хлеб, бутылка дешевого красного вина) и объявляла о начале променада. Миша галантно подхватывал корзину и, целуя жене руку, шаркал ножкой и произносил: «Madame». Шли до ближайшего леса, где в компании таких же фантазеров-ровесников сидели до вечера на каком-нибудь удобном и так кстати поваленном бревнышке: рассказывали анекдоты, пели Гребенщикова и Цоя и спорили до хрипоты о том, кто из бардов самый-самый.
Случалось, ходили в гости. Попадали в разные компании. В скучных чинно сидели за столом, говорили о политике и спешили поскорее распрощаться. В своих, театральных — веселых и беспафосных, — играли в лото и в карты, гадали и тряслись, радостно маша конечностями, под «Modern Talking».
Редко, но все же приглашали друзей к себе, когда были уверены: разговоров о спящей в соседней комнате Леночке не случится.
Периоды полного просветления случались у Мишиной матери не часто. Как правило, им предшествовали недели странного, отрешенного молчания вперемежку со слезами и надрывными, горькими стонами. В такие моменты Миша готов был бежать из дома куда глаза глядят: задерживался допоздна на работе, а в свободные дни придумывал усадебные вылазки или променады. Аня же в силу неопытности пыталась поначалу справиться с этим состоянием свекрови: подходила, произносила слова утешения, гладила по голове, интересовалась поводом для безутешных рыданий. Но, поймав однажды стеклянный невидящий взгляд, осознала, что женщина ее не видит и не слышит, а потому любые слова и движения просто растворятся в пустоте.
