Елена Катишонок - Когда уходит человек
То, что не изменилось внешне, как это кафе, стало другим внутри себя — и тоже чужим, потому что нет сидящего напротив Гортынского, с его папиросой чуть на отлете, и не выйдет хозяин в белом колпаке, плоском и сдвинутом набок наподобие берета, и не подаст ему чай в стакане с подстаканником, каковой подстаканник только для Гортынского, похоже, и держал.
Историк не имеет права впадать в мистицизм, но Шихову казалось иногда, что все судьбы решены наперед. Иначе как объяснить, что накануне своего исчезновения Гортынский горячо советовал ему прочитать новый роман — «Приглашение на казнь» — и занес вечером свежеразрезанную книжку. На следующий день он сам был приглашен — в лучшем случае, в тюрьму, потому что дверь опечатали. Он сам, Шихов, за неделю до войны волей случая избежал ареста, когда весь рассветный город был запружен колоннами людей, насильно сдвинутых с места и перемещаемых чьей-то злою волею. И если все предопределено, не означает ли это, что ему уготована была иная судьба, и вместо того, чтобы греться чаем здесь, в знакомом и чужом кафе, он должен бы сейчас мерзнуть в окопе или сидеть, скрючившись, в землянке, или бежать с винтовкой… словом, воевать.
Шихов не ожидал войны, но был готов воевать независимо от того, пришлют ли ему повестку; ушел ведь отец тридцативосьмилетним вольноопределяющимся на ту, первую, войну? Письмо от него пришло в тот самый день, когда Андрей с двумя товарищами-студентами ждали своей очереди на призывном пункте. Одному из троих повезло: его взяли; Андрея с другом отправили обратно… Очки, которыми он немного кокетничал — сам себе казался взрослее — в тот момент возненавидел: из-за этих стекол ему отказали в праве воевать за Россию!.. Шихов-старший с недоумением встретил Февральскую революцию и понял, что война принимает какой-то непредсказуемый характер, а главное, затосковал по своей мирной ботанике, брошенной впопыхах. Красный бант не нацепил, но и к Белому движению не примкнул, и не оттого, что не верил в идею, а просто решил: каждому свое. Одни спасают Россию, каждый на свой манер, другие возвращаются к делу своей жизни. От войны осталось ощущение долгого и нелегкого дежурства, а главное, не очень-то и нужного…
Однако в июне сорок первого все получилось иначе: отец заболел, пришлось перебраться к нему, а потом случилось то, что случилось в ночь на 14 июня, а спустя еще неделю началась война.
Если бы он пошел в военкомат, его поняли бы и жена, и отец. Но куда бы он оттуда попал — на фронт, в лагерь или в ссылку, вдогонку уже высланным? Отец воевал за свою родину — в 1914 году родиной была Россия. Когда родился Андрей, Город оставался частью России, и после окончания гимназии он, как многие другие, уехал учиться в Санкт-Петербургский университет.
Но за что ты сегодня рвешься воевать, спрашивал он себя, за советскую власть? Нет: за Россию, как отец в 1914 году. Или за ту Россию, которая пришла сюда без приглашения и воевала со стареньким антикваром из 8-й квартиры и победила? За Россию, которая вышвырнула из себя русского князя, а потом догнала — и рассчиталась с ним?
Но ведь немцы — большее зло, чем большевики. Значит, надо воевать, чтобы меньшее зло одержало победу над большим?.. Отсюда следует безотрадный вывод: помогая меньшему злу, ты делаешь его бОльшим. Глаза у Фемиды завязаны; а что чувствует ее рука, которая держит весы, и знает ли богиня, что лежит в чашках, Добро и Зло — или два Зла разного веса?..
Куцый декабрьский день стемнел и закутался в холодный туман. Андрей возвращался в отцовскую квартиру. Она стала их домом, пусть временным, но по устоявшейся привычке дорога называлась «к папе», мимо голого темного парка с мертвыми ослепшими фонарями. Скорее в дом, в тепло. Над парадным тускло мерцала лампочка. Трудно было представить, что через несколько дней наступит Рождество.
Доктор Бергман «размывался» после операции в легком, приподнятом настроении. Шел на внематочную беременность, а вместо нее обнаружил множественные кистозные образования на придатках. К тому же сделал небольшой и элегантный шов в виде полумесяца, чтобы не уродовать живот. Намного проще было рассечь вниз от пупка, как не задумываясь делают многие коллеги, однако Бергман ненавидел эту простоту, которая навсегда оставляет грубые сборки на коже.
Пациентку он видел два дня назад и едва запомнил испуганное лицо, вздрагивающие губы и криво подстриженную рыжеватую челку. Бумажка из амбулатории и все симптомы говорили в пользу внематочной, однако болевой синдром был выражен слабо. 21 год, первая беременность, и то… Плохи ваши дела, мадам, если внематочная, размышлял Макс, листая расписание. Мадам? На вид гимназистка: небольшого роста, худенькая, очень гармонично сложенная — так выглядят индусские статуэтки. Второй раз видел только операционное поле, ярко-оранжевое от йода и обложенное стерильными салфетками. Красивый шов, улыбнулся сам себе, все еще видя короткую дугу, перечеркнутую ровными штрихами ниток.
Внизу, в гардеробной, встретил старого хирурга, который старательно обматывал кашне вокруг шеи. Вышли вместе.
— Заглянете? У меня большие новости. Да и чаем напою, — предложил старик.
Макс охотно согласился. Он старался бывать у Шульца почаще, не желая оставлять его наедине с пустым, хоть и безопасным теперь домом.
Новости оказались ошеломительными: письма! Письма, общим числом три, и одна открытка.
— Вообразите: открытка отправлена в августе; а несколько писем пропало вовсе, и не с кого спросить! — Хозяин поставил две рюмки, тарелки и чашки. Аккуратно открыл банку сардин («довоенные», пояснил с гордостью), нарезал хлеб и сало. — Сейчас разгорится как следует, — кивнул на печку, — а мы пока согреемся спиртом.
Согрелись.
— Я был не прав, — Шульц извлек сардинку и смотрел, как медленно капает золотое масло, — почему-то был уверен, что Райнер пришлет открытку. Вот вам и отцовская интуиция. Вы ешьте, пожалуйста, а я рассказывать буду. Только вот про сало я не подумал; вы?..
Макс улыбнулся:
— Ем; спасибо. На черном рынке раздобыли?
— Какое там! Страдалец-язвенник преподнес. Вернее, жена; ну и спасибо, я не щепетилен.
Сам положил себе на тарелку плотный ломтик сала и начал рассказывать, отщипывая хлеб маленькими кусочками.
…Выяснилось, что, хотя жена собиралась в Париж, уехать все же не решилась — боялась, что ей, иностранке, не разрешат обратный въезд в Швейцарию из оккупированной страны. Как и многие, она надеялась, что война — дело нескольких месяцев, а потом Элга должна будет вернуться в санаторий: осень — период обострений, туберкулез в это время особенно коварен. Они много раз писали Райнеру, но прошло немало времени, прежде чем получили первый ответ. Сын из Парижа уехал, чтобы избежать ареста и трудового лагеря, чего не избежали многие немцы из разных стран. В письме отцу Райнер рассказал, прибегая к иносказаниям и Эзопову языку, что ему удалось добраться почти до швейцарской границы, где устроился на молочную ферму и решил там дождаться, как он выразился, «смены погоды». Уверяет, что сыт, ни в чем не нуждается, да еще отсылает матери деньги.
— Вот такая клюква, — закончил Шульц и с недоумением посмотрел в свою тарелку, где сардинка прикорнула рядом с ломтиком сала, как рыба, прибитая к льдине.
— Мой сын, — продолжал он, — изучал в университете лингвистику. Написал хорошую работу по старофранцузскому языку; его профессор был доволен. Теперь им доволен фермер. Разве я мог представить, что Райнер будет чистить хлев? Геракл обошелся без университета, и это облегчило ему задачу. Пишет теперь по-французски и даже подписывается: «Рене». Думаю, он прав — что мы знаем о цензуре? Такая вот…
— Клюква, — договорил Макс, и оба улыбнулись.
На улице стемнело.
— Что за дрянь они курят, — Шульц поморщился на тонкую немецкую сигаретку, встал и принес из кабинета коробку папирос — современницу сардин. — Курите, доктор.
Чиркнул спичкой и продолжал:
— За сына я спокоен, насколько это возможно при наших обстоятельствах. Элга сейчас в санатории. Моя жена… Она привыкла ни в чем себе не отказывать, а теперь живет в пансионе, где большинство — беженцы. Сейчас я хотя бы смог деньги послать; надеюсь, к Рождеству получит. После Рождества время начинает спешить, а там и весна… А весной, — добавил почти весело, — возможно, и погода переменится, как пишет мой новоиспеченный фермер.
Переменится ли, думал Бергман, торопливо шагая по твердому, утоптанному снегу. Должно быть, в каждом втором письме люди пишут друг другу о перемене погоды. Пока что меняется другое. Откуда взялись, например, штабеля свежих досок? Вернее, для чего? Еще одно гетто, в Кайзервальде? — Едва ли. Тогда что? И солдат сегодня больше, чем вчера. По обеим сторонам Большого проспекта стояли, на достойном расстоянии друг от друга, особняки, необитаемые и холодные. Вправо и влево от проспекта уходили аллеи и улицы, безмолвные и плохо освещенные; несколько широких аллей вели прямо в лес. Показалось ему или нет, что кое-где в домах прибавилось светящихся окон?
