Кейт Мортон - Далекие часы
Кажется, я еще не упоминала о колокольчике. Пока я носила коробки обратно на чердак, папу устроили в гостевой комнате; на прикроватном столике: стопка журналов «Современное бухгалтерское дело», кассетный плеер с записями Генри Манчини и маленький колокольчик для привлечения внимания. Колокольчик был папиной идеей, полузабытым воспоминанием о приступе лихорадки, перенесенном в детстве; и после двух недель, в течение которых отец лишь постоянно спал, мама так обрадовалась тому, что он воспрял духом, что охотно приняла предложение. «Весьма разумно», — похвалила она, не подозревая, что маленький декоративный колокольчик будет использоваться самым нечестивым образом. В скучающих и раздражительных руках отца он стал смертоносным оружием, талисманом для возвращения в детство. С колокольчиком, зажатым в кулаке, мой уравновешенный, педантичный отец становился испорченным и властным ребенком, полным нетерпеливых вопросов: заходил ли уже почтальон, чем мама занималась весь день и когда ему наконец принесут очередную чашку чая.
Утром того дня, когда я нашла коробку со «Слякотником», мама отправилась в супермаркет, и я официально заступила на дежурство при отце. От звона колокольчика мир Билхерста съежился, облака поспешно разлетелись во все стороны, ров и замок исчезли, крыльцо, на котором я стояла, рассыпалось прахом; в белом пространстве вокруг меня остались только черные буквы, и я упала в дыру посередине страницы, со стуком приземлившись в Барнсе.
Знаю, что это меня не красит, но несколько секунд я сидела очень тихо — а вдруг приговор все же отсрочат? Лишь когда колокольчик звякнул во второй раз, я спрятала книгу в карман кофты и с прискорбной неохотой спустилась по лестнице.
— Привет, папа, — весело поздоровалась я, подходя к двери гостевой комнаты… негоже обижаться на навязчивость больного родителя. — Все в порядке?
Он так глубоко провалился в подушки, что его почти не было видно.
— Как там насчет обеда?
— Еще рано. — Я подняла его немного повыше. — Мама обещала подогреть тебе суп, как только вернется. Она сварила целую кастрюлю превосходного…
— Твоя мать еще не вернулась?
— Она скоро придет.
Я сочувственно улыбнулась. Бедному папе приходится несладко: любому тяжело проводить в постели неделю за неделей, а для такого человека, как он, не имеющего ни увлечений, ни таланта к расслаблению, это подлинная мука. Я налила в стакан свежей воды, стараясь не теребить книгу, торчащую из моего кармана.
— Принести тебе пока что-нибудь? Кроссворд? Грелку? Еще пирога?
Он смиренно вздохнул.
— Нет.
— Уверен?
— Да.
Моя рука вновь коснулась «Слякотника», а разум начал вероломно выбирать между кушеткой на кухне и креслом в гостиной, тем, что стоит у окна и весь день залито солнечным светом.
— Что ж, — робко произнесла я, — ну, тогда я пойду. Выше нос, папа…
Когда я почти добралась до двери, он остановил меня:
— Что это, Эди?
— Где?
— У тебя в кармане. — В его голосе было столько надежды! — Случайно, не почта?
— Это? Нет. — Я похлопала себя по кофте. — Это книга, лежавшая в одной из чердачных коробок.
Он поджал губы.
— Весь смысл в том, чтобы убирать туда вещи, а не выкапывать снова.
— Я понимаю, но это моя любимая книга.
— И о чем она?
Я была поражена; мне и в голову не приходило, что папа когда-нибудь заинтересуется книгой.
— О паре сирот, — с трудом выдавила я. — Девочке по имени Джейн и мальчике по имени Питер.
Он нетерпеливо нахмурился.
— Это явно не все. Судя по виду, в книге много страниц.
— Конечно… Да. Это далеко не все.
Не знаю, с чего и начать! Долг и предательство, разлука и тоска, пределы того, на что готовы пойти люди ради защиты своих близких, безумие, верность, честь и любовь… Я снова взглянула на папу и решила ограничиться сюжетом.
— Родители Джейн и Питера погибают в жутком лондонском пожаре, и детей отсылают в замок давно потерянного дяди.
— Замок?
— Билхерст, — уточнила я. — Их дядя — довольно приятный человек, и детям поначалу нравится в замке, но постепенно они понимают, что в нем творится больше, чем кажется, и за блестящим фасадом скрывается темная, мрачная тайна.
— Темная и мрачная, да? — чуть улыбнулся отец.
— О да. И то и другое. Просто ужас, — возбужденно протараторила я.
Папа наклонился ближе, опершись на локоть.
— И в чем же она?
— Кто?
— Тайна. В чем она?
Я изумленно посмотрела на него.
— Ну, не могу же я… просто сказать.
— Конечно, можешь.
Он скрестил руки на груди, как капризный ребенок, и я принялась подыскивать слова, чтобы объяснить ему договор между читателем и писателем, опасности повествовательной алчности, кощунство простого выбалтывания того, что созидалось глава за главой, секретов, тщательно спрятанных автором за бесчисленными трюками. Но сумела лишь спросить:
— Давай я одолжу тебе книгу?
Отец некрасиво надулся.
— От чтения у меня болит голова.
Между нами повисла пауза, которая становилась все более неуютной по мере того, как он ожидал моего поражения, однако я не сдавалась. Разве я могла поступить иначе? Наконец он уныло вздохнул и печально взмахнул рукой.
— Ладно. Полагаю, это неважно.
Но он выглядел таким несчастным, и я так ярко представила, как впервые попала в мир «Слякотника», когда болела свинкой или чем-то другим, что невольно откликнулась:
— Если ты действительно хочешь узнать, может, я почитаю тебе?
Чтение «Слякотника» вошло у нас в привычку; я с нетерпением предвкушала его каждый день. После ужина я помогала маме на кухне, чистила папин поднос, а затем мы начинали с того места, на котором остановились. Он никак не мог поверить, что придуманная история может так живо заинтересовать его.
— Наверняка она основана на реальных событиях, — вновь и вновь повторял он, — на старом деле о похищении ребенка. Как в той истории с сыном Линдберга.[32] Парнишку украли через окно спальни.
— Нет, папа. Раймонд Блайт все придумал.
— Но история такая яркая, Эди; она так и стоит у меня перед глазами, когда ты читаешь, как будто я сам все видел, будто я уже знаю ее.
И он озадаченно качал головой, от чего я заливалась жаром гордости до самых кончиков пальцев, хотя не принимала ни малейшего участия в создании «Слякотника». В дни, когда я задерживалась на работе, отец становился раздражительным, ворчал на маму весь вечер, прислушивался, когда я поверну ключ в замке, затем звонил в колокольчик и изображал удивление, когда я заходила. «Это ты, Эди? — Он изумленно вздергивал брови. — А я как раз собирался попросить твою мать взбить мне подушки. Ну… раз уж ты здесь, может, посмотрим, что происходит за стенами замка?»
Возможно, именно замок по-настоящему пленил его, даже больше, чем сюжет. Ревнивое почтение отца к огромным фамильным поместьям было настолько близко к хобби, насколько это вообще возможно, и когда я обмолвилась, что Билхерст списан с подлинного дома Раймонда Блайта, любопытство отца было обеспечено. Он задавал бесчисленные вопросы, на некоторые из них я отвечала по памяти, другие же были столь специфичны, что пришлось предоставить ему для изучения свой экземпляр «Майлдерхерста Раймонда Блайта»; порой даже требовались справочники, которые я отыскивала в огромной коллекции Герберта и приносила домой с работы. Так и вышло, что мы с папой подогревали одержимость друг друга, и впервые в жизни между нами обнаружилось что-то общее.
Было лишь одно препятствие к благополучному основанию клуба любителей «Слякотника» семьи Берчилл — мама. Хотя наша привязанность к Майлдерхерсту возникла довольно невинно, казалось низостью сидеть с папой за закрытыми дверями, возрождая к жизни мир, который мама решительно отказывалась обсуждать и на который у нее было больше прав, чем у нас обоих. Я знала, что должна поговорить с ней об этом; знала и то, что беседа будет не из приятных.
После того как я вернулась домой, наши с мамой отношения почти не изменились. Наверное, я несколько наивно ожидала, что мы обе переживем волшебное возрождение родственной любви, вместе окунемся в привычный распорядок дел, станем часто и охотно общаться, что мама даже распахнет передо мной душу и откроет свои секреты. Полагаю, я надеялась именно на это. Нет нужды уточнять, что мои чаяния не оправдались. В действительности, хотя мне кажется, мама была рада видеть меня рядом и благодарна, что я помогаю с отцом, и намного спокойнее, чем прежде, относилась к нашим различиям, в остальном она стала еще более далекой, чем всегда, рассеянной, задумчивой и очень, очень тихой. Сначала я решила, что дело в сердечном приступе отца, что тревога и последовавшее за ней облегчение закружили мать в водовороте переоценки ценностей; но неделя шла за неделей, ее состояние не улучшалось, и я начала недоумевать. Иногда она замирала посреди какого-либо действия, стояла, опустив руки в кухонную раковину с мыльной водой, невидяще смотрела в окно, и выражение ее лица было отсутствующим, озадаченным и смущенным, как если бы она забыла, кто она и где находится.
