Наталья Рубанова - Короткометражные чувства
— Нет, милый, нет! — запротестовала Мария, целуя тонкие пальцы Вольфганга. — Об этом можно прочитать в любой твоей биографии!
— Но что ты хочешь услышать? — Моцарт откинулся на подушку и положил руку на грудь Марии. — Неужели ты думаешь, что я расскажу тебе что-то новое? То, чего нет в этих дурацких «исследованиях»? Да, мой прадед был кучером, а дед — картузником. Отца лишили наследства из-за того, что он не захотел стать иезуитом. Мама умерла в парижской конуре, и я долго никак не мог сообщить об этом в Зальцбург… Мое полное имя — Иоганн Хризостом Вольфганг Теофиль. Он же — Готлиб. Четыре имени означают четырех покровителей перед богом. Что ты еще хочешь знать?
— Я люблю тебя в твоей музыке, поэтому хочу знать о тебе все. Я не буду давать интервью в номер. Я…
— Любишь? Любишь гениального карлика-мертвеца с врожденным дефектом уха? Карлика-Моцарта, про которого сняли «Амадеуса»? Карлика, которому, как пишут ваши «критики», Констанца изменяла с Зюсмайером и не только? Карлика, так сильно увлекшегося ученицей Магдаленой, женой своего друга — масона Франца Хофдемля, что довел его до самоубийства? Он бросился с ножом на Магдалену, бывшую на пятом месяце, и вскрыл вены бритвой сразу после моей смерти… Но Магдалена выжила… Только… Только… — Моцарт взял лицо Марии в свои ладони. — Неужели ты не понимаешь, что меня уже нет?
— Врешь, милый! Ты есть! Есть! Я чувствую тебя, я слышу повсюду твои мелодии… Вольфганг! Я знаю, что без Констанцы ты иногда не мог написать ни ноты, но… что же делать мне? Вот я лежу с тобой — влюбленная, беззащитная, голая… Неужели ты выбросишь меня на помойку только за это?
— Знаешь, в детстве, гастролируя по Европе, я часто болел: отвратительные гостиницы и все такое. Ни к чему объяснять, про это тысячу раз писали. Так вот. Тогда отец клал поперек моей кровати доску. Ну, чтобы я мог сочинять. Записывать.
— К чему ты это говоришь?
— Тебе тоже нужна такая доска. Ты болеешь. Ты сочинишь блестящий текст. Запишешь его. Ты уйдешь из своей паршивой газеты.
— Это говоришь мне Ты?
— Это говорю тебе Я, — сказал Моцарт и исчез.
Мария осталась одна в гостиничном номере. Она не могла определить точно, где заканчивался сон, а где начиналась явь. Мария потрогала смятую простынь: та была еще теплой и, казалось, пахла только что исчезнувшим Моцартом. Мария снова закрыла глаза, и отчетливо увидела щенка Пимперля, вилявшего обрубком хвоста перед Вольферлом. Тот за обе щеки уплетал жареного каплуна, приготовленного кухаркой — толстухой Трезль. Рядом, за стулом Леопольда, примостилась любимая кошка Вольфганга.
«Вы меня любите?» — спрашивал чудо-ребенок родителей: действительно красивую пару. Те кивали, сдержанно улыбаясь, а Вольфганг уже несся к клавесину, несмотря на попытки Анны Марии его остановить, лелея мечту о свободе: с детства он воображал себя королем-музыкантом выдуманного царства Рюккен, где жили одни лишь дети.
Однако внезапный звук трубы, раздавшийся совсем близко, испугал «короля»: тот заплакал и долго не мог остановиться — ведь звуки трубы такие громкие, такие грубые! Они так не похожи нате мелодии, что текут вместе с кровью по его жилам! Он долго боялся их… поэтому стал сочинять свою музыку в пять.
Она (фаворитка курфюрста) — та, у которой в заднице торчит лисий хвост, анаухе висит острая цепочка от часов, на пальце же — красивый перстень, я его сам видел, да порази меня смерть, если я вру, несчастный я человек без носа…
Входит родная сестра Моцарта.
При виде 76-летней почти слепой старухи Мария смущенно натягивает на себя простынь. Марианна же ходит по номеру, постукивая палочкой по полу — тихо-тихо, будто метит что-то: будто кошка, прикарманивающая территорию. Мария смотрит на нее, не в силах шевельнуться. Наконец старуха останавливается.
— На карту было поставлено ЕГО будущее, — говорит она, пристально глядя в стену. — Я не была гениальна, но была талантлива. Ты не поймешь, — Марианна машет рукой. — Не поймешь. Я никогда не завидовала, хотя… — она поднимает слепые глаза к потолку, — ты не знаешь, что такое объездить всю Европу в юности, а потом — до смерти — жить в Зальцбурге. Как бы тебе объяснить… — она ежится. — Представь, ты выступала и в Париже, и в Риме… Но, после того как тебе приоткрылось все их великолепие, приходится возвращаться в свою дыру: пре-по-да-вать. Уроки музыки с тупыми учениками. Не только тупыми, и всё же… Нет, тебе не понять, — Марианна снова машет рукой. — Не понять… С детства все лучшее было отдано ему. Но я любила брата, это правда. Только не могла простить ему этой ужасной свадьбы, Констанцы этой… Как-то в апреле он прислал мне из Вены письмо. Туда были вложены прелюдия и трехголосная фуга, «вдохновленные», как он писал, его… женой. Оказывается, цыпа наслушалась фуг Генделя и Баха и ничего, кроме них, слушать не желала. А узнав, что Вольферл не написал ни одной фуги, не отставала от него, пока мой брат не сочинил того, что ей так хотелось услышать… И он сочинил, конечно же!
Лишь позже, значительно позже я поняла, что уже никогда не вырвусь из Зальцбурга. К тому же что проку в том, если твое чувство — пусть глубокое и прекрасное — не приносит тебе счастья? Пытаясь жить дальше, я вышла замуж — так, как вы сейчас говорите, «выходят в тираж». Он был на пятнадцать старше и с пятью детьми. Похоронил двух жен. Жизнь с попечителем Зонненбургом превратилась в дурной сон, от которого мечтаешь проснуться — но, сколь ни щипай себя за руку, не просыпаешься — рад бы, да не выходит… После смерти папы, после всех этих наследных дел мы перестали общаться с Вольферлом. Я ничего не хотела. Или не могла. Не помню, я ведь давно умерла… События как-то стираются… Последние годы, после смерти мужа, я зарабатывала уроками: фортепиано, ученики — в сущности, гроши, но лучше, чем ничего. Потом — глаза… Я пережила Вольферла на тридцать. Я не хочу, чтобы ты говорила кому-нибудь о том, что встречалась с ним в этом городке, тем более в этой гостинице. Про Вольферла и так ходит слишком много сплетен… А он был замечательный. Действительно — замечательный! Его ЗАМЕЧАЛИ. Но только я, наверное, чувствовала его стремление к совершенству и… его отвращение к своим же «старым» сочинениям. Мне было слишком хорошо известно, что мой брат тем меньше мог исполнять свои прежние произведения, чем сильнее он рос как композитор…
Слепая старуха смотрит сквозь Марию. Мария натягивает до подбородка одеяло. Марии холодно. Старуха поворачивается к ней спиной и исчезает. Марию трясет: она еле-еле успевает добежать до туалета: «Что такое тошнота? Какого-такого Сартра?»
ЛЕТЬ — льзя, можно, вольно, льготно, дозволено. НЕЛЕТЬ — нельзя, заказано.
как же так можно чтоб всё осторожнода как же так можно чтоб всё осторожночтоб всё осторожно да как же так можнода как же так можно чтоб всё осторожно?! Т-с-с!строжно-острожно-строжайше-запретно —за-запределью — в острог — незаметно… Ах!ë — как же так можно чтоб всё осторожноë — как же так можно чтоб всё осторожноë — чтоб всё осторожно да как же так можноë — как же так можно чтоб всё осторожно?! Т-с-с-с-с! А-ах!
Моцарт шел узкой ялтинской улочкой, размахивая руками. Дорога поднималась в гору: одышка не прибавляла радости так называемой прогулке по кастрированной жемчужине Крыма. Моцарта порядком достало интервью, но следующая за ним сцена вызвала странное, иное чувство — ему даже показалось, что на какую-то долю секунды он оказался вместе с Констанцей! Обхватив голову, постоянно сталкиваясь с отдыхающими, Моцарт приближался к какой-то пристани. Вдруг он остро ощутил запах Странной Женщины, которая в эту самую минуту уже видела перед собой Леопольда с Анной Марией и снова натягивала на себя одеяло. До подбородка.
Наидражайшая сеструха-страшнуха!
Я исправно получил Ваше дорогое для меня послание и из него заключил-закрутил, что г-н Браток-молоток, и г-жа Сестрица-крольчица, и Вы в отменном расположении духа-муха. Мы также, слава Богу, отменно здоровы-коровы. Сегодня я также исправно получил-заключил в лапы письмо-клеймо от моего Папа-хаха. Я надеюсь, что Вы тоже получили-отмочили мое письмо-ярмо, которое я написал Вам из Мангейма. Тем лучше — лучше тем!..
Мария заметила, что тени на потолке приобрели очертания человеческих фигур.
— Кто здесь? — крикнула она.
В ответ раздался сухой кашель Леопольда, секундой позже — Анны Марии. Постепенно Мария различила мужской и женский силуэты. Казалось, они надвигались на нее. Мария закричала. Силуэты как будто отдалились, а потом придвинулись снова. Анна Мария присела на краешек кровати, а Леопольд — на стул, стоявший рядом. Мария вскрикнула.
