Геннадий Сазонов - Марьинские клещи (сборник)

— Я же бачила перед вылетом, — усё было нормально. Откуда же она взялась?

Больше всего Оксана ругала себя, даже проклинала:

— Чтоб мои очи полопались!

В общем, неисправность нашли. Все ясно! Проверили — мотор запускается.

— Теперь мне надо лететь, — сказала Оксана.

Лететь! А это не так просто. Существовал порядок: если сел на чужом аэродроме, то ты находишься в подчинении командира этого аэродрома. В данном случае — в подчинении полковника Воробьева. А он сам, Князь Серебряный, стоял в сторонке все это время, пока искали неисправность, — курил, переживал. Полковнику было неудобно, что он не удержался от крепкого словца, наверняка девчонка слышала все.

Главный инженер сказал Оксане:

— Просите разрешение у командира.

И она, такая боевая, как ни в чём не бывало, подошла к Воробьеву:

— Товарищ командир, разрешите вылет, машина в порядке, я хлопцев своих догоню, а то совсем отстану.

— Вы убеждены, что дело именно в подушке? — спросил её Воробьев.

— А то в чем же! — без тени сомнения ответила она.

Тут и главный инженер подошел, подтвердил: да, причина в том.

Командир пристально посмотрел на пилота.

— А сколько вы летаете?

— В аэроклубе три года и уже на заводе два года.

— А сколько вам лет?

— Двадцать два рока!

Воробьев в раздумье покачал головой.

Тогда Оксана Шерстюк стала наступать на полковника:

— Товарищ командир, ну выпустите! Хлопцы ждут меня. Вы же знаете, как на фронте ждут наши новые машины. Надо же этих гадов немцев разбить быстрее. Разрешите вылет?

Все вокруг напряженно ждали ответа полковника. Воробьёв всё ещё колебался, потом махнул рукой:

— Ладно, летите.

Оксана побежала к самолету. Офицеры помогли ей надеть парашют. Уже из кабины она показала левую руку, что означало: «Разрешите взлет!» Воробьев махнул белым флажком. Машина вырулила на взлетную полосу. Оксана правой рукой прикоснулась к губам и послала Князю Серебряному воздушный поцелуй.

И самолет побежал вперед.

Опытные офицеры были удивлены тем, что «ИЛ-2» так долго разгонялся. Он все бежал и бежал по взлетной полосе. И только потом на аэродроме поняли: Оксана просто набирала скорость. Вдруг она резко подняла машину в воздух. И, поднявшись на высоту, сделала «иммельман» — фигуру высшего пилотажа (полупетлю Нестерова), потом — «полубочку».

— Во, даёт, артистка! — невольно воскликнул Иван Богданов.

Трудно было даже поверить: девчонка, да ещё на новой тяжёлой машине, и вдруг такое вытворяла! Потом Оксана ещё развернулась, пролетела над аэродромом, самолет покачал крыльями в знак симпатии пилота к Воробьеву.

Когда новенький «ИЛ-2» растворился в небе, Симановский подошел к Воробьеву.

— Товарищ командир, вот с такими людьми, как Оксана, мы обязательно победим.

Стояло лето сорок второго года.

ЕГОР НЕОБОРИМЫЙ

Рассказ

Мне кажется, что я магнит,

Что я притягиваю мины.

Разрыв. И лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Русская душа не может жить без чуда!

Даже в дыму и огне атаки, даже на краю смерти, даже при последнем своём дыхании.

Когда я размышляю об этом удивительном свойстве русской души, то невольно вспоминаю про Егора Ивановича из моей родной деревни Берёзки. Он, простой солдат, прошёл дорогами Великой Отечественной войны, начиная от древнего русского города Торжка и кончая немецкой рекой Эльбой.

И ни разу не был ранен!

Вдумайтесь: ни разу!

Разве это не чудо?

«А, может, везение! — скажет кто-то. Или — счастливый случай?».

Пожалуй, и везение, и счастливый случай, да и ещё что-нибудь.

Ну, а если умение воевать? Воевать-то надо тоже с умом. Не абы как, а с толком, с чувством, с расстановкой. На войне это, пожалуй, главное!

Увидев родное Красное знамя над поверженным Рейхстагом в Берлине в начале мая 1945 года, тысячи русских солдат побежали туда. С торжествующими криками, на ходу стреляя вверх из разного оружия, — картина неповторимая.

Победа!

Тяжелая, долгожданная, радостная.

Егор Орлов тоже был среди ликующих воинов. И он, как и многие другие, оставил на стене здания высшего органа управления Германии свою надпись, сделанную несколькими очередями из автомата: «г. Калинин — Орлов».

Первое название означало его родные места, областной центр.

Тогда ему казалось, что оставленная на Рейхстаге надпись — навеки, никто никогда её не сотрет. И не будет так, чтобы забвение коснулось фронтовых путей-дорог, по которым прошли миллионы солдат и офицеров, в том числе — и он.

Скорый поезд мчал по Подмосковью. За окошком мелькали машины, дороги, всякие строения, чувствовалось, как пробуждалась природа. Цвела черемуха, благоухала сирень. Словно миниатюрные солнышки, одуванчики осыпали откосы и взгорки.

Позади остался Клин, Тверь.

Я прислушался к разговору попутчиков в купе, и вдруг меня будто пригвоздил к сиденью вопрос мальчишки.

— Пап, а война взаправду была или нет?

Молодой папаша стал объяснять сыну:

— Да, сынок, была на самом деле война, но когда-то очень-очень давно.

«Просто потрясающе!» — подумал я.

Вообще-то обычный вопрос подростка мне показался почему-то диким именно на тверских просторах, среди которых катил поезд. Эту землю жестоко топтали сапоги фашистов. Немецкие войска при наступлениях и отступлениях сожгли дотла около 500 (!) крупных деревень и сел. После войны большую часть пострадавших населенных пунктов люди так и не смогли поднять, фактически они ушли в небытие с карты Тверской области.

Чуть успокоив эмоции, я понял, что ничего вызывающего, а тем более дикого в любопытстве мальчонки нет.

Увы, мы не властны над временем. И с каждый годом всё дальше уходит от нас война со своей страшной правдой, со своими яркими победами и тяжёлыми поражениями. Ход времён никто не может остановить. Линии фронта, высотки, залитые когда-то кровью солдат, дзоты и блиндажи уже заросли кустарником и чернолесьем.

Так оно заведено.

Пусть так и будет!

Единственное, чего я боюсь, — забвения той цены, которую заплатила моя страна за Победу в той адской войне в середине XX века.

О цене лучше всего знают простые солдаты. От всего сердца жаль, что они, выдюжившие на плечах невероятную ношу, уходят, уходят в мир иной. И скоро их совсем не останется.

Я помню, как когда-то, а в памяти — будто и совсем недавно, в большом селе Тупиково, что под Торжком, по весне, на День Победы, собирались фронтовики в сельском клубе. Бывало, сдвинут столы, самокрутками задымят, да и в пляс пойдут под гармошку.

Любо-дорого посмотреть.

А ныне, глядь-поглядь, трое осталось: Анатолий Иванов с деревни Печки, Евгений Соловьев из Туликова да Егор Орлов с деревни Березки.

Негусто!

А вернее, их тоже уже не стало.

Но в моём сердце они все до одного — живы!

В тот раз я спешил-торопился в родную деревню, хотел застать живым-здоровым деда Егора, услышать от него то, что никто другой на свете не мог бы мне рассказать.

Позади сотни километров дороги — кажется, уже нет сил. Но, как только я увидел знакомый с детства простор, усталость куда-то улетела, ноги сами зашагали бодро и весело.

Под горой звенела речушка Речайна — она порядком заросла осокой и камышами, потому что нет настоящих хозяев. А такие, как я, понимающие это, мотались по всей стране, выполняли волю вождей «светлого будущего». Куда уж там до бед малой Родины! Господи, прости, сколько же потрачено времени впустую!

Наши предки были мудрее. Деды ставили небольшие плотины и мельницы на малых речках. «Деревянные стены» подпирали воду, и речки всегда были полноводными, обильно водилась в них рыба. Чуть в сторону от речного берега стоит величественный еловый бор — верхушки многолетних великанов зеленым островком на фоне всего леса. С холма открывался чудесный вид на окрестность. Спорили друг с другом в очаровании поля, луга, перелески, деревни. То, что порой от них подолгу невозможно отвести взгляд, наверное, и есть чувство Родины. Наверное, солдаты на поле брани, отдавая душу Богу, в последние мгновения обнимали сердечным взором вот эту неповторимую красоту земли русской.

От реки шёл кто-то с удочкой в руке. Я попридержал шаг.

— Ба, никак Егор Иванович? — удивился я.

— Он самый, — протянул руку Орлов, и теплая улыбка оживила лицо ветерана. — С приездом, дорогой мой! Заглядывай на уху. Не больно богато, но щука, линь, окуньки есть.

В брезентовом плаще, в резиновых сапогах, не согнутый возрастом, а ему тогда перевалило за семьдесят, он, как всегда, не унывал. И, как всегда, был бодрым и веселым. Сколько помню, ни разу не видел я Орлова мрачным, раздраженным или недовольным чем-то. «Тонус жизнелюбия» он распространял и на окружающих.