Макс Гурин - Новые праздники
Еще в мае мне позвонил некто Петя Дольский, сколь ни забавно, натурально племянничек известного питерского барда Александра. Они, Петя и Саша Дулов, учились с незапамятных времен в Центральной Музыкальной Школе при Консерватории по классу виолончели. Потом они стали вместе эстраду играть: Дулов стал гитаристом и композитором, а Петя басистом, а композитором почему-то не стал, хотя это весьма нетрудно — композитором быть. Бля буду!
Они оченно преуспели в своих эстрадных трудах, играли с разными певичками и певцами, аккомпанировали Ольге Кормухиной и объездили с ней весь «совок» в возрасте ещё неполных двадцати лет. Короче говоря, молодцы-ребята.
Еще у них была собственная команда, в которой ещё в доисторический период моих шестнадцати лет я пробовал играть на барабанах и писать тексты. С кем не бывает? Однако, потом я женился на Миле и решил быть самостоятельным творцом, блядь. Они же обновили весь состав и в таком виде играли немало достойных дуловских творений на English-е-подобных вокальных «рыбах». Потом у Дулова опять понесло его хлипкую крышу, и команда была распущена на вольные хлеба. В ходе добывания этих хлебов Петя связался как-то с какими-то людьми армянского происхождения, как-то косвенно связанных с известным в околоджазовых кругах господином Манукяном. Им понабодилось за две недели написать десять попсовых текстов, и они по петиной наводке позвонили мне. Я оценил себя в сто долларов за текст, ибо это более, чем мало в подобном бизнесе, которым занимаются кто только ни попадя, а я, блядь, к тому же и образование соответственное почти имел.
С ними ничего не вышло, хотя тексты я и написал, но у них не оказалось, блядь, денег. Пидаразы! Они взяли вместо меня какого-то своего диаспоримого армянского поэта, показали ему мои идеально подходящие под их мелодии тексты и попросили переделать. Он взялся переделывать, и, как рассказывают, переделал все до такой степени, что поэтические строчки (как бы уже его) перестали влезать в мелодические вокальные фразы. Но он был свой чувак и денег, хоть и просил, но по поэтически импотентно.
«Да пошли вы на хуй!» — подумал я. Когда я так подумал, Дулов, ставший к тому времени студийным гитаристом, поехал на Тверскую студию, понаписал всем, кому надо и даже кому не надо, разнообразных гитар, и мало того, нашел мне клиентов для текстописания.
С этими клиентами уже все получилось нормально. Они не оказались люди-гОвна, и все срослось, им все понравилось, ибо все действительно было оченно хорошо со всех точек зрения, не говоря уже о финансовой стороне. Сто долларов — это не деньги для людей страстно стремящихся на попсовый Олимп. Сто флажков им в каждую ручку! Ура! Ура! Ура!
Постепенно я стал ездить по всяким людям, и постепенно хуеть от того, что все они неизменно оказывались как назло умными, славными, хорошими, хотя по большей части весьма прижимистыми. Может во всём был виноват мой семиотический способ постижения мира? Не знаю. Может и так. Но даже сестрички Зайцевы, которым мы с Игорем Кандуром состряпали их главный хит последнего года «Уголек», не считая того, что они просто обыкновенные бабы, бывшие когда-то очевидно красивыми, действительно очень славные по своему сорокасемилетние девочки, у которых как у всех людей душа, проблемы, да разговоры о том, что, мол, мало ли чего нам самим нравится, народ, мол, этого не поймет, поэтому будем делать простой «кабак»: два куплета не более двух строф; три припева, последний из которых с модуляцией на тон или полтона вверх.
За одно лето я узнал до хуя много нового, в которое кинулся с большим удовольствием, ибо мне давно уже хотелось сделать с собой что-нибудь неисправимое, чтобы не сидеть в одиночестве дома, охуевая от понимания, что Возлюбленая Имярек решила послать меня на хуй.
Небесный Папа внезапно начал показывать мне другую жизнь, если не сказать, что просто жизнь, в отличие от андеграундного ублюдства. Я перестал отказываться от тусовок с этими новыми для меня людьми, которые, конечно, выебали бы в рот все мои авангардные жизненные установки и ориентиры на Вечность, блядь, если бы я затеял с ними подобные разговоры. Но я не затевал с ними таких разговоров, потому что и без этого ебаного авангарда и андеграунда, было понятно, что им всем так же хуево, как и мне, а когда тебе хуево, то по-моему гораздо благородней не душу свою израненную во всех подробностях демонстрировать слушателям, у которых у самих все души в говне, а просто напросто поддержать друг друга. Если ты, скажем, наделен музыкальными талантами, то зачем самовыражаться через поиски какой-то ебаной «самой сути», когда можно просто петь какую угодно трогательную хуйню, от которой всем будет просто, хотя и временно, хорошо, если, конечно, подобрать барабаны и бас, которые, как говорят все поп-систы, «качают».
Короче, я жадно начал впитывать всю хуйню. Даже не то, чтобы впитывать, ибо ничего нового я не узнал, и всегда предполагал, что все именно так, в отличие от Сережи и Вовы, которые полагали, что в этом попсовом мире все мудаки и дебилы, но само перманентное подтверждение всех моих прогнозов дарило мне ощущение радости. Мне нравилось, что я опять оказался прав.
Мне нравилось это слово «качать», потому что это очень славно и здорово — кого-то качать, как ребенка, позволив ему хоть на секунду забыть, что он — взрослое, заебанное всем, чем только можно, хуйло. Совковая попса это вам не запад, где все хотят мыслить. Здесь все, хочешь не хочешь, мыслят и без того. Здесь люди как раз наоборот, хотят отдохнуть от этого вечного мысления. Поэтому совковые попсовики кропотливо и изо дня в день занимаются созданием примерно того же, чем занимаются художники, расписывающие всякими гномиками и добрыми зверушками стены в детских поликлиниках.
Попсовая песня в совке — это, в принципе, как ласка матери, гладящей по голове своего несчастного трудного подростка, которому уже так хуево, что он вполне позволяет вопреки своему ершистому (ненавижу это слово «ершистое») обыкновению, себя гладить.
Короче говоря, в попсе меня подкупило то, что она всегда стремится воздействовать на адресата без посредников, блядь. Громко заявляя во весь голос, что, дескать, ебись красным конем вся эстетика и семиотика, на самом деле умело при этом пользуясь всем тем, что как будто бы отвергает.
В конце концов, что лично я могу сделать с тем, что так называемое «серьезное искусство» утратило свои магические свойства, став лишь удобной лазейкой для самовыражения слабых и инфантильных вечных юношей да неуверенных в красоте своих тел и душ невъебенно похотливых молодых и немолодых барышень.
Зато попса — это искусство сильных! Это искусство тех, кто уже научился предавать, кто уже научился лгать, кто уже научился с первого взгляда определять, где у кого слабое место, и ни секунды не задумываясь, в это самое слабое место наносить единственный, но окончательный удар.
Кроме того, Попса — это искусство образованных людей! Человек необразованный никогда не достигнет высот в попсе. Зато евангард и андеграунд предоставляет огромное поле для профанаций, и какое угодно хуйло может править в подвалах андеграундных молодежных клубов свои ублюдочные балы. Мне это противно.
Хотя, конечно, хуй его все это знает! В общем, более всего где-то по прошествие полугода после начала моей карьеры поэта-песенника, меня удручало как всегда одно и то же, но на новом материале. Меня раздражали мои младо-интеллектуальные друзья, с пеной у рта отстаивающие какие-то свои, блядь, «серьезные» убеждёния, когда я даже и не нападал ни на кого, а просто произносил такие слова как «попса», «шляг-фраза» и «качать». Почему, блядь? Как же можно быть такими ограниченными людьми? Я никогда этого не пойму. Почему, блядь, этих ебонатов-интеллектуалов раздражает слово «качать», когда, собственно говоря, это всего лишь идея «свинга», каковое «качание» совершенно их не ломает у какого-нибудь Колтрейна или ещё у каких-нибудь джазменов, которых они за своих считают, находя в них какую-то столь любимую ими всеми «шизофрению», которой там порой и не ночевало. Ну да ладно.
А попсовые ебонаты тоже меня раздражали. Но другим. Им не мог я простить типично коммуняческой легкости в низвержении столпов некоммерческого искусства. Короче говоря, опять меня грузила вся та же самая хуйня, что я всех не то что могу, а и понимаю отлично, как, кстати, и они понимают то, что я им говорю (хотя я всем говорю разное, ибо непонятым быть не хочу), а они, ебонаты, готовы друг другу горла перегрызть или, по крайней мере, такими презрительными взглядами одарить друг друга, что ой-ё-ёй! Почему, блядь, мои друзья не ладят между собой? Почему все мои друзья такие ублюдки? Почему я сам, наконец, такой неопровержимый выблядок, а? Я не понимаю ничего, и сейчас уже не хочу понимать.
Мне остоебенело творчество как таковое ещё даже задолго до того, как я об этом по телефону Жене Панченко сказал той уже далекой зимой. Но у меня нет денег, а я хочу счастья. А бесплатного счастья, почему-то, блядь, со всей очевидностью не бывает. Никакая девочка бесплатное счастье долго не вытерпит. Это, блядь, научный факт.
