Женя Павловская - Обще-житие (сборник)
И тут во двор выплыла с бантами на тощих белобрысых косицах Эмка Виноградова. Она медленно проследовала на середину двора и застыла. Встала и стоит. В дворовой иерархии, в сложно выстроенном и ревниво охраняемом от взрослых царстве гномов — социуме дошкольного человечества — Эмка не была лидером, но и в аутсайдерах, как Геля-до-пупа-сопеля, не плелась. Тихая, аккуратненькая, не ввязывалась в буйные игрища, зато здорово прыгала через скакалку на спор до ста. Это если спорили «до ста». А если спорили «на сто и десять царских», то тогда ровно до ста десяти. Такая, в общем, никакая.
В Эмку был влюблен Валерка Чистяков, это все знали — всегда, как дурак, уставлялся на нее, кидал камнями. Однажды подставил подножку, и она разбила коленку. Не сильно, даже кровь почти что не текла. Послюнить и землей помазать — все до свадьбы заживет. Но Эмкина мамаша, Аполинария Сергеевна, ходила в шляпе к Валеркиному отчиму жаловаться, волоча за собой доченьку драгоценную, всю в розовых бантах и с назло перебинтованным коленом. Отчим у Валерки психованный, а мать вообще уборщица. После этого Валерка неделю во двор не выходил. Наверное, здорово лупили.
Эмка стояла в середине двора неподвижно минуту, две, три. В этом было что-то завораживающее, и гомон у поленницы постепенно сник. Народ стал по одному подтягиваться к Эмке. И тут-то я сразу все поняла: на ней были новые лакированные светло-бежевые туфельки. «Кофе с молоком» назывался этот взрослый цвет. На маленьком плоском коричневом каблучке, с перепялочкой, застегнутой на блестящий коричневый шарик. И уж вообще, ну это просто вообще — петелька была тоже с тонюсеньким шоколадного цвета кантиком. Мы видели такое в первый раз. Ни у кого ничего подобного не было. Дети это не носят, ни одна девчонка с нашего двора точно не носила. Мы столпились вокруг нее молчаливым кружком в своих разбитых, с белесыми носами, полуботинках, в плоских, как лягухи, дырчатых сандалиях, уставившись на невиданную роскошь. Эмка сознавала исключительность момента и терпеливо позволяла разглядывать себя в новом недосягаемом качестве. Она застыла в центре круга, создавая ощутимое поле отталкивания.
Из галдящей у сараев стайки мелких индивидуумов мы, как капельки ртути, слились в женское сообщество пролетарского типа. Кто ступит в круг отчуждения, тот предатель. Или герой и социальный лидер — тут уж как фишка ляжет и как товарищи по партии решат… Сильных вождеобразных личностей среди нас не выявилось. Мы были народом, народ безмолвствовал. Это была не зависть. Никто не согласился бы в этот момент поменяться с Эмкой туфлями, чего, впрочем, она и не предлагала. Нас отбросило от нее на расстояние социальной дистанции. Для нашего возраста пока небольшое, чуть поболее метра.
Молча смотрела Эльза-крокодилина, которой мальчишки не нарочно выкололи глаз гвоздем, и кудрявая Томуська, продавщицына дочка из четвертого подъезда, и Светка, у отца которой был мотоцикл, и Аллочка Михайленко, у которой недавно была корь, и Тана со второго этажа, у которой была только няня Таня и сестричка Оля, а больше совсем никого не было (мама шепотом говорила: «Их забрали»), и длинная Нина-жердина. Подбежал и Юрка-рыжий из седьмой квартиры. Покрутился, ничегошеньки не понял, дернул меня за косичку, крикнул: «Девчонки — дуры!» и полез на сарай поджигать бумагу. А мы всё стояли. Вдруг бледное личико Эмки Виноградовой начало краснеть, кривиться, и, отчаянно зарыдав, она бросилась в свой подъезд.
Никто не ступил на то место, где только что стояла Эмка.
«А я знаю где вар есть, его жевать хорошо, — тихо сказала Томуська, — пошли, покажу». Никто не пошел… «А у нас мама сегодня пирог с капустой печет»… «Я домой, у меня ноги промокли»… «И я домой»…
Первая двойка
Дети и господа, я не верю тем людям, которые утверждают, что в жизни любили только один раз и ни разу не получали двойку. Вы, если хотите, можете им верить, ибо личный опыт приобретается через тернии, хоть далеко не всегда к звездам, что огорчительно. Но одно верно — такие вещи, как первая двойка и первая любовь, не забываются и, как убедились психотерапевты, накладывают отпечаток, вернее сказать, глубокий шрам на дальнейшие успехи в труде и личной жизни.
Первую двойку я получила в первом классе школы номер один советского города Горького. Когда проходили цифру четыре. Было дано домашнее задание — нарисовать в тетради четыре грибочка. Изобразила. Раскрасила. Задумалась. Известно, грибы растут не просто так, в нигде, а в лесу. Следуя логике, над грибами воздвиглись могучие ели — тоже дисциплинированным числом четыре. На ветвях сидели четыре птицы — по одной птице на каждую ель. Тетрадного листа не хватило, и я расширила художественное полотно на целый разворот.
Нарождающийся сюжет властно волок меня дальше. Грибы должна была собирать девочка с корзинкой — мальчишка не годился, он бы, конечно, все грибы растоптал, всё бы испортил. Девочку в шляпе рисовать было трудно, но я изо всех сил старалась. Рот оказался чуть-чуть на боку, нос обозначался двоеточием, отсутствие ушей компенсировалось лихим размахом ресниц и черными как ночь косами до земли, с алыми бантами в форме восьмерок. Девочка парила, не приминая травы, и меланхолически смотрела вдаль. Четыре рослых гвардейца-гриба терпеливо ждали ее внимания. Из эстетических соображений рядом с грибами взросли пышные розы и лилии. Получилось очень даже красиво.
Далее начались дикие муки, ощущение творческого тупика. Для настоящей драматургии чего-то самого важного не хватало. Сюжет топтался на месте без развития… Мама позвала: «Иди ужинать!» — «Не!.. Уроки делаю». — «Иди, иди, с утра ведь не ела. Уроки пока подождут. Наверное, уже голодная как волк!»
Вот оно! Волк! Картине нужен волк! Страшный, стоит за елью и выслеживает девочку! Волка я рисовать не умела, но без него было уже невозможно. Зверь получился похожим на подушку, с человеческими ногами и с головой арбузом. Из середины головы росли длиннющие зубы и, симметрично хвосту, сосиской свисал красный язык…
Распираемая гордостью за шедевр и предвкушая блестящий триумф, я сдала тетрадку Валентине Тимофеевне. Два дня с трепетом ждала заслуженной пятерки с плюсом, а, возможно, и особой устной похвалы перед всем классом за творческие успехи.
Я не была чужда тщеславия.
Получив свою фиолетовую тетрадку в клеточку, я специально развернула ее так, чтобы это увидела вредная Элка, моя соседка по парте… Там стояла — о нет, не может быть! — большая двойка. Элка засмеялась, ткнула пальцем в мою тетрадь и высунула язык, длинный, как у волка на моей поруганной картине. Красный «гусь» жирно перечеркивал девочкино лицо. О, позор! Какое унижение! Как я рыдала!.. Валентина Тимофеевна не была крокодилом, она была обычной советской учительницей. Возможно, у нее не было детей…
Это, бесспорно, повлияло на мою жизнь. Учась в университете, я подвизалась в факультетской стенгазете в качестве художника и позволяла себе любые модернисткие выверты, всякие фиолетовые ноги на эмалевой стене и черно-оранжевые кляксы с глазами кроликов. Да, вы уже догадались — это называется психологической компенсацией. Штука небезопасная, и тут чрезвычайно важно вовремя остановиться. Я и остановилась… Так я не стала художником.
Их секреты
У мамы был надежный способ отвязаться от постоянного детского нытья «Ма-а-ам, ну почитай!». Она лично разработанным скоростным методом обучала четырехлетнего ребенка чтению и бросала надоедливое чадо на произвол книжных полок. Моя первая книжка — трехтомник Пушкина. До сих пор пальцы без усилия воспроизводят ощущение мышино-серой шершавой обложки и выпукло выдавленного, немного утрированного длинноносого профиля. Некрасова невзлюбила — у него и обложка была цвета какашки, и страницы воняли чуланом. Весь нудно-жалостливый: мужички в онучах. Заплатово, Дырявино, Неурожайка-тож да какие-то тухлые Степанидушки. От него чесались зубы и слегка ныл живот, как от предчувствия неизбежного похода в баню.
Мама стихийно руководствовалась основным принципом американской юриспруденции: разрешено все, что не запрещено. Запрещены к чтению были лишь темно-зеленые книжки, которые назывались «Ги де Мопассан». Зеленые томики были мною прочитаны страстно и тайно в под одеяльном сумраке, непосредственно после Пушкина и приключений Буратино. Недоумевала: почему? это? нельзя? Непонятное в книгах я привычно относила к категории высоких красот стиля, на том и успокаивалась. Просить разъяснений у мамы с бабушкой бессмысленно, да и опасно. Были вопросы, на которые мама не отвечала, а специальным крахмальным голосом рекомендовала мне заняться делом.
Я увлеченно слушала разговоры взрослых о свадьбах. Через некоторое время после свадьбы рождался ребенок. Не всегда сразу, но именно в такой последовательности. В этом явно прослеживалась закономерность. Про свадьбу-то я абсолютно все знала — это когда приходят в крепдешиновых платьях и в галстуках, дарят цветы и ложки с вилками в коробке, смеются, едят пироги и конфеты, пьют вино и кричат «горько!» (вино, наверное, горькое попалось, так нечего было и пить). Самые нарядные — жених и невеста. Они пригласили гостей и целуются от радости, что все пришли. Когда не было дома взрослых, я первым делом нацепляла на голову тюлевую накидушку, жирно мазала губы маминой помадой и, собирая губы сердечком, прохаживалась на цыпочках перед зеркалом, зажав в двух пальцах бумажную розу с бабушкиного комода. Какая красота! Каждый день была бы невестой!
