Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя

Настю поставили ходить за этими заморскими быками. Однажды вечером она похвасталась: из одного кармана тулупа достала горсть овса и из другого — горсточку. С этого дня мать лишилась покоя.

— Настя, тебя посадят, бабу с Рубеженки посадили, двое деток осталися, говорят, в детдом свезли.

Зато у Домны глаза разгорелись, когда она увидела эти краденые зерна. Каждый ребенок в деревне знает, что с зерном самогонка совсем другая — и крепче и вкуснее. На другой день в бане уже стояли чугуны, прикрытые тряпками. Работа закипела. И Домне не для баловства нужна была самогонка. Они тоже начинали строиться, денег не хватало. А мужики за самогонку готовы горы свернуть. Им и денег не надо, дай только выпить.

Собрали уцелевшие бутылки, Настя разлила в них часть самогонки и приготовилась бежать на станцию, к поезду и на базар. Надо сейчас сбегать, рассудила она, пора огороды копать, сеяться, да еще стройка. А быков своих бросила на куму и Анютку. Кума чуть ли не в рукав ее вцепилась: не пущу! Меня до самого вечера, пока не дождусь тебя назад, колотун будет бить. Но Настю обуял веселый азарт.

— Нужда приперла, так не трясись, все деревни бегают на станцию, и мы не отстанем.

Вечером Анюта с Витькой поджидали крестную на дороге. Вот завиднелись вдалеке пешеходы. Бабы с Прилеп и Козловки тоже бегали на станцию променять что-нибудь на муку и соль, продать картофельных лындиков и молока проезжающим. Рядом со своими дробненькими товарками высокая, плечистая Настя была как кряжистый дуб среди мелколесья и шла вразвалочку, и улыбалась им. Значит, хорошо сходила. На радостях она подхватила Анюту и Витьку обеими руками и протащила чуть по дороге. Они сразу заметили, что котомочка у нее за спиной не пустая.

Хлебая горячую похлебку, Настя рассказывала им о своих приключениях. Сунулась она сначала к поезду. Военных много, на платформе она бы выгодно сбыла свою самогоночку, но милиция и патрули так и шныряли взад-вперед. Нет, к поезду опасно выносить. На толкучке, конечно, дешевле, зато спокойнее. Там-то Настя и променяла почти все бутылки на муку и сало.

— Теперь мы такой кулеш заварим на толоки! — сияла Настя. — Да из Любкиного пшена сделаем кашу с поджаркой.

— Все, в последний раз, больше не пойдешь! Если с тобой что случится, я себе не прощу, — крестилась мамка.

Но какое там в последний раз! Домна как услышала, тоже загорелась бежать на станцию. Прошло всего несколько дней, и снова Анюте пришлось вместо школы подменять мамку на ферме. Мамка подумала-подумала, достала из сундука штуку льняного полотна и бабкину шаль и быстро собралась вместе с Доней…

На толоки позвали человек двадцать, но пришли и незваные. Один знающий старичок из Мокрого командовал бабами: как замешивать раствор для фундамента, куда кирпичи складывать. Домнин брат ловко тюкал топором, обтесывая бревна. Даже не верилось, что скоро улягутся эти бревна одно на другое, сцепляясь по углам «в лапу» или «в крюк». Шумные и бестолковые были эти толоки. Казалось, что большинство работничков только колготятся, покрикивают и мешают друг другу, Но дело, как ни странно, продвигалось, к вечеру фундамент был готов, и рядом аккуратно лежали свежеоструганные бревна. Вот как весело работать миром, вот какие мы молодцы, галдели бабы.

Вынесли стол из землянки, сгрудили ящики. Эти шаткие сооружения застелили вышитыми скатерками, поставили кулеш с салом, блины, картофельный тололуй со сметаной — хорошее было угощение. С какой гордостью мать вынесла из землянки чугун с главным угощением — мясным. Она не пожалела часть вырученных денег потратить на баранину, хотя Настя советовала лучше приберечь на стройку, еды и без того хватало. А для мужиков, говорила крестная, главная приманка не мясо, а самогоночка. Они уже начали беспокоиться — на столе ничего, кроме мисок и чугунков. Но вот Настя торжественно поставила два горлача, а старинный графинчик с малиновой жидкостью все держала в руках, не могла расстаться.

— А это с придумкой, бабка мне дала клюквы, дак я решила под наливочку закрасить, — скромно говорила она, набиваясь на похвалы.

— Настя, душистая, сладкая, лучше кагора! — кричали бабы.

Анюта даже расстроилась: вмиг не вмиг, но за полчаса выпили и съели все до крошки. Подошла она положить еще блинка и картошки для Танюшки, куда там! Чугун уже выскребли и тарелки вылизали, мыть не надо. Так и не наелась Танюшка досыта, сама виновата, больно стеснительная. Ну что тут удивляться, смеялась Домна, как поработали, так и поели.

И вдруг Донин густой малиновый голос взлетел над столами, взбудоражил, взволновал. Другие подхватили, и песни загремели на всю округу. Наверное, и в Козловке было слышно. Деревни оцепенели от изумления: уже третий год не собирались на толоки и на гулянки, одичали, забыли, как празднуют и поют. Только молодежь устраивала посиделки в школе, но у них уже совсем другие песни пошли — городские, военные.

Подходили к их двору издали полюбоваться и послушать. Хозяева приветливо махали и зазывали к себе. Гости жадно разглядывали фундамент и бревна.

— Конечно, так можно строиться! — с горечью сказала одна молодушка из Голодаевки.

— А кто вам мешает, делайте и себе так.

И с тех пор пошли у них толоки одни за другими. Одни были победнее, другие побогаче, но ходили ко всем. Люди тогда еще были отзывчивые, жалостливые, помогали охотно, особенно вдовам и многодетным солдаткам. Дом потихоньку рос и рос. Утром приходили и старики и возились на стройке. Прибегали с фермы мать с Настей и бросались — на огород. Вскопать под лопату сорок соток, посеяться без лошади не простое дело, а не посеешь — некому будет в доме жить, никто их не накормит, никому они не нужны.

Оказалось — нужны. Весной о них окончательно вспомнили: что же это вы, товарищи крестьяне, все об себе да об себе, о своей головушке, а кто будет страну кормить, война еще идет, солдаты тоже есть хотят. Прислали нового председателя. И новый председатель сказал строго — сначала колхозное посеять, потом свое! Двух колхозных кляч отправили в район за семенной картошкой. А тут срочно приказали забрать семенное зерно из Мокрого. Ну что ж, лошади в разъездах, нарядили баб таскать это зерно на себе: берите, бабы, по мешку и айда! Машина только до Мокрого дошла, а до нас не выдюжила, распутица.

Собрались бабы, мешки за спину и зашагали в Мокрое. Кто в валенках с калошами, а большинство в лаптях. Как хорошо, дружно началась весна, в конце апреля уже парило, земля быстро подсохла, и они загадывали — ну, в начале мая отсеемся. Не тут-то было! Черемуха позвала зиму обратно. Зима вернуться не вернулась, а оглянулась на них. Как только зацвела черемуха, ударили заморозки. Приходилось два раза топить печку в землянке, это в мае месяце! Холод можно было пережить, но который день подряд небо сочилось нудным дождем со снегом. Дорога раскисла как квашня. Пока дошли до Мокрого, у Танюшки лапти расплелись. А еще обратно шагать пять километров с такой ношей. Анюта пожалела, что увязалась за матерью. Все девчонки пошли, и ей захотелось помочь, отсыпать из мамкиного мешка хотя бы немножко в котомочку.

Раньше ходили в Мокрое как на праздник, в церковь или на базар. Всю дорогу не затихал бабий гомон, песни. Нарасскажут такого, что весь год будешь вспоминать. Как же не похож был этот поход за семенами на довоенные! И разговоры тянулись все нудные, колхозные: на чем это начальство собирается пахать нынче, не кони, а доходяги, они и плуг не потянут; а в Мокрое, говорят, прислали на пахоту двух битюгов немецких, что кони ученые, идут по борозде, как по ниточке; а нам придется на себе плуг тягать, бабы, больше не на ком; Карп Василич, новый председатель, был в Починке секретарем сельсовета, перед войной перевели его в район, обходительный такой старичок, ласковый, стелет мягко, а спать дюже жестко, все с сочувствием, с душой — «что же делать, трудно, а работать-то надо, бабоньки» — и в три погибели гнет, знает свое дело, всю жизнь в воеводах проходил Карп Василич.

Все «Карп Висилич да Карп Василич»! Как тех битюгов немецких, их с борозды не свернешь. Никто из них не спросил: бабы, а зачем нас погнали в такую распутицу, ведь зерно не завтра нужно, вернутся лошади со станции, погода восстановится? Пришли они домой чуть живые. На обратном пути их еще и дождь как следует прихватил. Затопили печку и весь вечер сидели возле нее, нахохлившись.

Когда укладывались спать, Анюта вдруг подумала вслух:

— Наш батя никогда бы так не сделал. Зачем мы тащили мешки, надрывались, когда можно было за одним разом на лошадях привезти, когда погода восстановится.

Мать, прежде чем погасить лампу, удивленно поглядела на нее:

— Как это зачем? Звонили с Мокрого, приказали срочно забрать.

А Настя хохотнула: лошадей, может, пожалел Карп, а бабы что будут делать, это ж дармовое тягло. Бараны вы, а не тягло, сердито думала Анюта, поворачиваясь к ним спиной. В ней вдруг зароптало незнакомое раньше возмущение и против настиных шуточек, и против мамкиной рабской покорности. Она верила: стоило бабам немного пошуметь и вразумить Карпа — Карп Василич, что ж ты делаешь, людей надо беречь — и он бы обязательно одумался.