Олег Лукошин - Человек-недоразумение
— Люда права, — снова заговорил предприниматель Аветисян, — не надо никому затыкать рот. Товарищи по партии хотят разобраться в причинах нашей неудачи, так что сейчас все равны. Хотя я бы назвал произошедшее не неудачей, а обыкновенным позором. Кто нас после этого будет воспринимать всерьёз? Кто с нами будет считаться? Национал-социалисты, которые трусливо бегут от дворовой шпаны — да нас теперь все на смех поднимут!
Я не бежал, захотелось сказать мне. Я не бежал, захотелось сказать ещё сильнее, но странное дело — в этом разговоре я чувствовал себя посторонним, каким-то маленьким и жалким. Поэтому — а возможно, из обыкновенного благоразумия — слова эти не были произнесены.
Чувство же собственной ничтожности требовало преодоления.
— Всё было не так, — тихо возразил Круглов. — Менты организовали провокацию, нас просто-напросто подставили. Всё было спланировано.
— Кем? — вскрикнул Евграфов.
— Это мне ещё предстоит узнать, — печально и зло посмотрел на него Саныч.
— Андрей, — говорил опять Аветисян, — но ты кроме этого ещё и кучу денег истратил. Я чего-то никак не могу понять, куда улетучились все средства.
— Я всё подробно тебе объяснял, — Круглов перевёл глаза на него.
— Меня не устраивают твои объяснения, — раздражённо ответил предприниматель. — Это детский лепет, а не объяснения. Орграсходы, орграсходы! Бухгалтерию вели? Вели. Где в ней эти орграсходы?
— Ашот, ты же знаешь, — устало, словно всё происходящее ему порядком надоело, пытался объяснить Саныч, — что всем приходится давать на лапу. Всем! Почему-то раньше это положение тебя устраивало. И вдруг сейчас, когда и так всё хуже некуда, ты заговорил о деньгах.
— Именно когда всё плохо, о деньгах и надо говорить, — изрёк армянин. Это была вроде бы даже философская мысль, по крайней мере, он высказал её с особой интонацией.
Если бы меня в этот самый момент спросили, чем закончится сегодняшняя встреча, то я с убеждением ответил: дальнейшей нелицеприятной, но очищающей критикой и последующим сплочением наших поредевших рядов! Но закончилось всё далеко не так. Совсем не так!
— Блин! — вскочил с сиденья тренажёра Николай (и всё же не уверен, что его звали именно так), — да чё мы тут тупой базар перетираем?! Всё же ясно! Кругляшок пацанов кинул, а деньжата себе пристроил. Они случаем не на новую машину ушли?
— Пасть закрой, урод! — процедил сквозь зубы наконец-то вышедший из себя и побагровевший от ярости Саныч. — Я тебя четвертую сейчас, петушина, за слова твои тупые.
— Чё? — вскрикнул Николай и, в мгновение ока подскочив к Круглову, врезал ему со всей дури в голову.
Удар был поставленный. Хороший удар, боксёрский. Да и вообще этот Коля выглядел как спортсмен — высокий, подтянутый, мускулистый. Круглов даже охнуть не успел — хоба, и он на полу. Опершись на руки, медленно, зло стал подниматься. Сжав кулаки, разъярённый партиец приплясывал над ним, готовясь к новому удару.
— Шушера! — приподнял голову Саныч, по лицу его стекала кровь. — Мразь подзаборная! Недочеловеки! Сидите по свои норам, ссыкуны, и не думайте высовываться. Какая вам борьба, какая политика?! Вы жидкое, пахучее говно.
— Слышали, пацаны!? — оглядел всех Николай. — И мы этому человеку позволим жить?
Он уже сделал движение, занося для удара ногу, но его опередил главред Евграфов. Его удар пришёлся Круглову куда-то в шею — Саныч отлетел к стойке тренажёра и ударился о неё спиной.
— Сдохни! — завопил истерично Евграфов, и его сузившиеся за стёклами очков глаза были готовы выпустить сонмы молний, чтобы испепелить ненавистного лидера.
Вдвоём с Николаем они принялись обрабатывать Круглова ногами. Один за другим к ним присоединялись остальные партийцы. Я и сам не заметил, как обнаружил себя стоящим над распластанным на бетонном поле телом Саныча и отчаянно прикладывающимся к его бокам ногами в кедах.
— Гадина! — шептал я, брызгая слюной. — Гнида, предатель!
Я чувствовал в те минуты необыкновенное возбуждение. Да, я сволочь, да, я мразь, да я поддался влиянию толпы — но вся эта логичная и высоконравственная рефлексия вторична. Уверяю вас, абсолютно вторична. Опыт ощущений, ещё один яркий файл в библиотеку воспоминаний и эмоций, ещё одно непреложное понимание своей природы — всё это гораздо ценнее. Я никогда не винил себя за произошедшее (ну, почти), я слишком много и слишком хорошо стал понимать себя после этого события, а это просто так не даётся.
Да и, в конце концов, я всего лишь освобождался от кумира. Лживого и гадкого кумира. Даже Иисус учил этому, и хоть я его не уважаю, но к его словам иногда стоит прислушаться. Не было в Круглове настоящего очарования, понимал я в тот момент и отчасти понимаю сейчас, не было жизненной потенции, а всё похожее на них — иллюзии и заблуждения. Если он был симпатичен мне, значит, я ошибался. Прав он был или не прав — это не важно. Ему на роду было написано сдохнуть в муках.
Мы посадили его на сиденье одного из тренажёров и невесть откуда взявшимися ножами принялись наносить удары в тело. После каждого он вскрикивал, открывал глаза и отчаянно пытался посмотреть на того, кто причинил ему боль.
Когда мне в руки вложили нож, когда я услышал чей-то ободряющий шёпот: «Давай, Володь, давай!», я знал, что хочу этого. Хочу убить человека, хочу воткнуть в груду человеческого мяса нож — чтобы брызнула кровь, чтобы лицо его исказилось гримасой боли.
Это опровержение, понимал я. Это опровержение мира, его лживой сущности, это торжество над ним. Да ещё какое!
И я ударил Круглова ножом. Ударил ножом всю не понимаемую мной реальность.
Реальность трепыхнулась, открыла залитые кровью глаза, узнала меня — я понял это по выражению, наполнившему их — а потом выдохнула кровавой пеной:
— И ты, Вовка!?
Если за что неудавшийся лидер одного из подразделений национал-социалистической партии Андрей Александрович Круглов и заслуживает моего уважения, так это за чувство юмора. Чёрт побери, не каждый сможет перед смертью вспомнить слова Гая Юлия Цезаря и переиначить их на новый лад! Для этого надо обладать особыми качествами.
Круглова мы кололи ещё долго. Пока он не затих.
Куда дели тело, я не знаю.
Хочется вот ещё что сказать… В общем, Саныч, без обид. Я уверен, что ты желал чего-то подобного.
Прощай, политика!
Пару дней я валялся в кровати в каком-то престранном и пространном состоянии. Ступор, так лучше всего определить его. Нет, я не испытывал угрызений совести, мне вообще чужды все эти моральные человеческие насаждения (ну не вообще, вы правы, полностью освободиться от них нельзя, даже смерть не освобождает от них полностью), мне не было жалко Круглова, я даже и не вспоминал о произошедшем, так только, короткими и редкими наплывами, не несущими с собой ни эмоций, ни размышлений, я просто тупо валялся и не мог настроить организм на сознательный рабочий лад.
Да и не хотел.
Пожалуй, я просто не мог понять, что мне теперь делать. Я никогда не задумывался о поступках и выборе направлений, всё происходило само по себе, теперь же, смутно понимал я, задуматься об этом предстоит.
В развале партийного отделения я не сомневался — ну кто после всего произошедшего захочет снова играть в эти бирюльки! Значит, надо куда-то ехать, искать новое пристанище телу и невостребованным талантам. Да только куда? В голову не приходило ни одного варианта и даже его подобия.
Я был не прав в этих ощущениях, я не должен был позволять рефлексии проникать в подсознание. Все беды от неё, от этой самой рефлексии, от неё всё зло. Надо быть свежим, чистым, свободным от сомнений и раздумий, тогда дорога жизни не составит трудностей.
Состояние потерянности длилось всего два дня. Потом из него меня вывели.
Вывел Евграфов, как ни в чём не бывало заявившийся ко мне на квартиру с пакетом, в котором позванивали бутылки.
— Ты чего на работу не выходишь? — спрашивал он с улыбкой, выкладывая бутылочное пиво на тумбочку у кровати. — Приболел, что ли?
— Да нет, — отозвался я, перемещаясь в сидячее положение. — Просто подумалось, что газета больше не будет выходить.
— Э-э, подумалось ему! — усмехнулся Пётр Евгеньевич. — С чего это она не будет выходить? Финансирование продолжается, отделение партии тоже не прекращает работу, так что всё остаётся по-старому. Нас, друг мой, так просто из седла не выбить!
Мы выпили с ним по две бутылки пива и обсудили дальнейшие перспективы существования нашей партийной ячейки. Евграфов сообщил, что он избран руководителем отделения (кем и когда, хочется спросить мне сейчас, я сильно сомневаюсь, что за эти два дня могли пройти какие-то собрания, но тогда вопросов таких у меня не возникло), что работа теперь пойдёт по-новому, яркими, энергичными методами, а не так, как раньше (назвать вслух имя Круглова или даже его должность хитро и боевито смотревший из-под стёкол очков новоявленный фашистский лидер не решился), и что мне, старому, проверенному бойцу, человеку, доказавшему свою искреннюю преданность великому делу национал-социализма, он предлагает должность заместителя по, скажем так, работе с населением. Слово «пиар» тогда ещё широко не употреблялось, другое слово, «имидж», было уже известно, но с партийной деятельностью его никто не связывал, поэтому задачу формирования положительного впечатления о партии Евграфов обозначил проверенными советскими терминами.
