Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2004)
Никогда не забуду бабушку Марину Трофимовну из Сафонова, самого дальнего селения в Архангельской области, где я прожил неделю, дожидаясь рейсового самолета. Каждое утро я прощался со старухой. Она провожала меня до ворот, крестила, по церемонному северному обычаю кланялась в пояс, и я отправлялся в аэропорт... Но... Через пять примерно часов возвращался обратно, потому что Ан-2 не пришел по причине нелетной погоды. Тот, кто побывал в моей шкуре, поймет: хоть сквозь землю провались! Но деваться-то некуда, вот и приходилось снова и снова тащиться через всю деревню и на следующее утро повторять весь этот тягчайший церемониал.
На четвертый день принял решение: все, баста, сколько можно переживать проводы?! Буду жить в аэропорту! Но вечером радист, уходивший с работы последним, пригласил к себе домой. “Спать будете в боковуше”, — распорядился он. Мы уже сидели за ужином, мельком поглядывая в телевизор, как вдруг в дверях появилась разгневанная Марина Трофимовна.
— Что же ты, блендамед, позоришь меня... такой-сякой-разэтакий! — набросилась старуха. — Чё расселся-то, пошли домой! — И понесло ее, и понесло.
Она честила меня с непритворным материнским усердием, не обращая внимания на радиста: матюк погонял матюком и к матюку лепился. Но извлекала при этом такие перлы народного красноречия, такую музыку блатной фени, неизвестно где приобретенную, что я разинул рот... Пришлось собирать манатки и топать на другой конец деревни, почти три километра по грязи. Мне-то что? А вот ей, Трофимовне, было далеко за семьдесят. И ее виртуозную ругань я до сих пор вспоминаю как выражение доброты самой высокой пробы.
А ДАЛЬШЕ ЧТО?
Странная все-таки деревня — Ряполово: здесь сороки лают, а вороны хрюкают. Зайцы по весне копаются на помойках, не обращая внимания на приехавших хозяев. Лиса, вся худющая, с ободранными боками, усаживается напротив моих окон и ждет, будто я ей вынесу поесть. Среди кабанов, оккупировавших все подходы к деревне, выделяется один громила, так называемый “псих”. Увидев Лизу Муханову с вилами наперевес, он не только не убежал, а продолжал подрывать рылом вчера посаженную картошку. Вепрь огромный, с сединой и продольными бежевыми полосками на спине. Оручие пес Томик и баба Лиза бросились на него с флангов, но “псих” играючи отбил их атаку. И только когда подбежала вторая собака — Дымка, милое, тщедушное существо, вепрь с достоинством удалился.
А медведь, тот самый медведь, которого я встретил на тропе год назад, обнаглел настолько, что сломал изгородь и повалил два десятка ульев у Набатовых и Петрушевского. Потом залез в баню, выпотрошил мешок с известкой, приготовленной для ремонта, вывалялся в ней, как муха в сметане, и шел по деревне, чихая и облизываясь. Для его поимки приехала целая бригада охоттехников из Костромы. Лазила по кулигам и чащам, измеряла медвежьи следы, фотографировала, устроила диспут с участием местных жителей, выпила ящик водки, стреляла для потехи по воробьям и галкам, разругалась и уехала на мотоциклах в другие “медвежьеопасные” места. А мой дружок с дремучими зелеными глазками продолжает творить свое черное дело...
В сельской администрации все чаще раздаются голоса, что не удержаться, мол, Ряполову на плаву… В пример приводят Деревеньки, Борисовское, Ломки, Овсянниково, Миснево и другие близлежащие деревни, которые исчезли с лица земли кто раньше, кто чуть позже. По сути дела, дышат на ладан Федорово, Окулово, Юркино, Кусенево, и скоро там вообще не останется трудоспособных жителей... “Так что готовься, старик, — говорят приятели, наведываясь ко мне на рыбалку, — в одну из прекрасных весен ты приезжаешь в любимое Лукоморье — а на месте твоей усадьбы... вспаханное поле”.
Я не верю в эти предсказания: сейчас даже пахать некому! Но при этом понимаю, что земля не терпит временных соглядатаев, ей подавай жильца с постоянной пропиской. Со своим хозяйством, техникой, скотом, с трезвым предпринимательским расчетом: чтобы работать прибыльно, на вывоз, и чтоб себе оставлять хороший приварок к семейному бюджету.
Сегодня такой хозяин, слава богу, отыскался — Валерий Гаврилович Петрушевский. Да он, собственно говоря, никуда и не исчезал, просто до выхода на пенсию считался, как и мы, дачником. Вкалывал на своих грядках, расширял посевы, строил и ремонтировал сараи, хлевы, подклеты, ульи.
У Валерия все давно продумано и просчитано: здесь будет птичник голов на тридцать... чуть в сторону поставлю пчелиный домик... там оборудую клетки для кроликов... хлев для коровы и овец давно готов. Осталось только лошадь завести или, на худой конец, мотоцикл с коляской. И обязательно купить охотничье ружье...
Что-то носится в ряполовском воздухе, это точно, неуловимые толчки перемен ощущает деревня. Хотя по вечерам меня окружает почти необитаемая местность с вязкой, непроницаемой тишиной. Старая жирная ворона, которую я знаю, кажется, лет десять, уже не столько каркает, сколько хрипит и хрюкает. Должно быть, простудилась на сыром ветру. Если прислушаться, можно отчетливо различить не “кар-р-р”, а именно “крах!”... “крах!”...
Какое будущее пророчит она нам?
Пожизненный срок
Чигрин Евгений Михайлович родился в 1961 году на Украине. Долгие годы жил на Сахалине, где публиковался во всех поэтических дальневосточных изданиях. Стихи печатались также в «Юности», в альманахах «День и Ночь» и «Арион», в «Антологии русского верлибра». Член ПЕН-клуба. С 2003 года живет в подмосковном Красногорске. Это его вторая новомирская подборка (см. «Новый мир», 2003, № 1).
* *
*
Я четырнадцать лет в небольшом городке
Обретался на Севере (славное время!),
С рыбаками кутил, барбарисил и с теми,
Кто привык говорить на блатном языке.
С невысокой шатенкой слонялся в лесах,
Берегами Охотского всласть любовался,
Тосковал, с дураками напрасно ругался,
Видел небо седьмое в блистательных снах.
Я с Бореем базарил, как с лучшим кентом.
В пору жутких заносов, в простывшей квартире
Спать в одежде привык. Доверял тайны лире,
Соответствовал музам козырным стихом!
Я влюбился в края, где пожизненный срок
Знаменитая Сонька1 мотала когда-то,
Где добром за добро мне платили ребята,
Где над белым собором кружился снежок.
Я не зря отмантулил четырнадцать лет,
Благодарствую, Господи, — классные годы.
Годы, годы — уплывшие вдаль пароходы,
Как однажды сказал одинокий поэт.
1 Сонька Золотая Ручка — легендарная воровка.
* *
*
Помнишь, музыканта хоронили?
После пили? Ну, конечно, пили,
Плакал тромбонист в кепчонке мятой,
А со шрамом, в кофте полосатой,
Матерился, добавляя: “Все мы
Не минуем этой грустной темы, —
И без перехода: — был покойный
Трепачом, а кларнетист достойный…”
Что-то бормотал трубач поддатый,
Самый старый лабух музбригады.
Над столом тоскливое витало,
Было и помянуто немало…
Пили вечерком в подвале жэка,
Не прожил приятель и полвека,
И сыграть решили музыканты,
Похоронной музыки таланты.
Как они душевно заиграли,
Как они печали выдували,
Лишь кларнета не хватало этим
Музыки унылой взрослым детям…
* *
*
По ухлопанной жизни поминки справлять я мастак,
Сколько всякой фигни я в стишата зазря притаранил:
Этот — Мышкин, тот — скурвился, а разудалый — дурак,
Шайка-лейка, но с ними-то я и дружил-гужеванил.
И теперь вам о них, как случается, так говорю,
И как будто опять провожаю одну дорогую
Я на поезд до Львова, а дело, кажись, к ноябрю,
Ибо помнится: холод, листва под ногами, толкую
Я о разном… о Кафке, о мистике, вот книгоед,
Начитался, чудило, а девочка, помнишь, внимала.
Ну, чего там теперь… не вернуть тот денечек, тот свет
