Рэй Лорига - Токио нас больше не любит
– Да, сеньор. Полностью соглашусь.
– Прекрасно. Только, пожалуйста, не перебивайте, иначе я теряю нить… Работа моя приостановилась, но я все еще пользовался доверием всемогущей химической индустрии; тогда-то я и познакомился с замечательными достижениями русского КГБ в области ретроградной амнезии у бывших солдат афганской войны. Вы, скорее всего, удивитесь, но со старой русской гвардией окончательно покончило не падение стены, а открытие человеческой души. Что за народ эти русские! Слишком печальные для революции. С ностальгической зависимостью. Слышали вы их песни?
Я не уверен, что Крумпер ждет моего ответа. Какое-то время я размышляю о русских песнях, но не могу вспомнить ни одной.
– Ужасно печальные песни. Если вы не заплачете, пообщавшись с русскими, значит, вы уже никогда не будете плакать. Ну ладно, не будем отвлекаться: пока русские ученые пытались стереть отметины из памяти вернувшихся с войны солдат, пока пытались избавиться от убийств детей и тому подобных кошмаров, которые, несомненно, погрузили бы этих юных бойцов в черное море вины, выяснилось, что они, сами того не желая, откусили больше, чем были способны проглотить. Подвергая своих солдат тяжелому гипнозу, чтобы как-то локализовать воспоминания о жестокостях, которые следовало замазать, как недостойные страницы в целом замечательной книги (старая коммунистическая мечта), руководители проекта «Лакуна» —так называлось их детище – столкнулись нос к носу с намного более древними воспоминаниями, с опытом, пережитым солдатами в других войнах, в других жизнях. Стоит ли говорить, что КГБ было напугано открытием душ, покинувших прежних своих владельцев и в итоге обнаруженных в этих солдатах. Вина, которую пытались раздавить, тянулась все дальше, во тьму времен, словно змея, которая то высовывается, то прячется в вековечной тине и будет продолжать высовываться и прятаться еще бог знает сколько времени. Друг мой, это открытие переломило хребет тем, кто воздвигал революцию на вере в невозможность души.
Старый Крумпер на секунду прерывается, чтобы собраться с силами, как немощный странник перед концом пути. Потом, конечно, старик продолжает:
– И в эту зиму стоял лютый мороз, и в пылу воссоединения Германия приходила в себя от стыда, и камень за камнем рушилась стена – словно старый дом под кувалдами рабочих напротив моего окна в послевоенные дни, и вот в этой обстановке, опираясь на достижения в борьбе с болезнью Альцгеймера и на неудержимый прогресс в работе с нейротрансмиттерами и серотонином, я в конце концов разработал свое первое действенное химическое средство от тирании памяти. Представьте, какой это был триумф! Какая славная победа над тупостью нашего собственного естества! Если бы не я, люди все еще помнили бы! Неотвратимо! Ну ладно, не будем впадать в эйфорию.
На какой-то момент голос старого Крумпера напомнил мне голос волшебника из страны Оз за секунду до того, как собачка Дороти потянула за край занавеси.
Почему я, неспособный вспомнить имя родного отца, помню про «Волшебника из страны Оз»? Одному богу известно. В любом случае, что бы мы со старым Крумпером сейчас ни чувствовали, на эйфорию это похоже не более, чем зубная щетка на нейтронную бомбу.
– И здесь, друг мой, на сцену выходите все вы – палачи воспоминаний. Я шел по вашим следам с беспокойством отца и шел по следам ваших разрушений с ужасом создателя монстров. Вот почему вы оказались здесь, как некоторые другие до вас, и как окажутся многие другие после. Потому что я, в отличие от всех вас, никогда ничего не забывал, так что все эти годы я, как законченный дебил, хранил сокровище вины.
Разумеется, голова у меня просто раскалывается, потому что этот добрый человек, который одновременно является и меркнущим светом, и отвязной мексиканской девчонкой, потратил кучу сил, чтобы притащить в полумертвый городок, затерянный в Аризоне, солдат, раненных на его священной войне против памяти, а я не могу понять, чем все эти усилия смогут помочь ему – или нам.
– Нет ничего, что я мог бы сделать, чтобы вам помочь, и, само собой, ничего, что вы могли бы сделать для меня,– говорит старик Крумпер,– однако на любой войне наступает момент, когда задаешься вопросом, во что ты стреляешь.
– Полагаю, мы стреляли во все.
– Полагаю, что так. В любом случае, вы пришли слишком поздно. Если вас интересует что-то еще, вам придется разговаривать с девочкой, что таскает мой мозг по этому новому веку. Но предупреждаю, это невозможный ребенок.
Закончив фразу, синий старец закрывает глаза – его программа себя исчерпала. У женщины-мексиканки готова еда, однако, кажется, никто не голоден. В палатке наступает тишина. Мексиканка смотрит на восхитительный ацтекский пирог, как смотрят на абсолютно ненужные вещи. Мексиканская девочка сидит на полу и читает сборник Роберта Лоуэлла «"Памяти павших юнионистов» и другие стихотворения».
Старый Крумпер открывает глаза, вернувшись из краткого стариковского сна, который боится смерти больше, чем сновидений.
– С этими мексиканцами всегда так. Сперва галдят все разом, а потом никто ничего не говорит. Когда приходит тишина, я могу расслышать гудение монитора. Когда я перестану его слышать, все закончится.
– А девочка?
– Ну да, конечно, останется девочка. И эта чертовка проживет еще по меньшей мере сотню лет. Представьте, что я тогда увижу. Ужас и славу нового века. И много вина. Мексиканцы умеют пить лучше немцев. А когда выпивают, то лучше поют. Нет ничего хуже немецких песен, тяжелых, словно тракторы, и скучных, словно тракторы. Но ответьте, друг мой, что, черт возьми, вы потеряли в этом городе привидений?
– Вы же сами меня вызвали.
– Конечно, я вас звал, но это уже ничего не значит. Раньше значило, теперь нет. Понимаете, вся жизнь – это процесс ускорения. Помните, как вы были ребенком? Безусловно, нет, просто так говорят, но для ребенка час, проведенный на стуле в гостиной у бабушки – у любой бабушки, у вашей, если угодно,– один час сидения – это целая неделя, .целый год. В детстве часы длятся вечно. А вот в зрелые годы часы сыплются, как дождь с небес, и ничем нельзя задержать их падение. В старости часы становятся еще быстрее, они пролетают сквозь тебя со скоростью света. День уходит в мгновение ока. То, что секунду назад было важным, теперь оказывается смешным. Когда приходит время гасить свет, дети замолкают и засыпают, и на этом все заканчивается. Как было бы чудесно! У моей матери мозги работали прекрасно.
– У вашей матери?
– Да, сеньор, у моей матери, здоровенной немецкой бабищи. Если мы не засыпали тотчас же, она обещала продать нас угольщику. Вы вот наверняка не помните свою мать. Видите, я вас лишил изрядного куска. Не скажете, который теперь час? Не то чтобы это было важно, но все-таки.
Прежде чем я успеваю ответить, старик Крумпер снова гаснет, как последняя свечка на именинном торте.
Горячий воздух пустыни налипает на тело и заставляет сразу же забыть об искусственном холоде внутри фургона. И так будет всегда. Новые сны поверх старых кошмаров, а поверх новых снов – еще более новые кошмары.
Вечная спираль противодействия. Кровь обтирается с меча в ожидании новой битвы. Страх – единственное, что никогда не забывается.
Дай-ка я расскажу тебе, чем кончается начало этой истории. После того как мы разделили с моим добрым венгерским другом нечто вроде груды колбасок под слоеным тестом, я уселся в складное кресло и просидел там, пока абсурдная колония Кварцсайт на несколько секунд не исчезла, чтобы тут же вернуться, уже превратившись в нечто совсем иное, освещенное чудесным светом луны. Словно армия, сложившая оружие при появлении другой армии. Смена караула: от сердца всех мертвых вещей к сердцу всех живых вещей.
Ночь – это конец только для спящих в лесу зверей.
9. усталое сердце
Ночной холод в пустыне всегда захватывает тебя врасплох. Не важно, помнишь ты об этом или нет. В такое время старики одеваются теплее и ложатся спать.
Завтра я возвращаюсь в Финикс.
Аризона закончилась.
Маленькая Крумпер сказала мне:
– Голубой свет старого Крумпера погас навсегда.
Еще маленькая Крумпер поведала мне, что французский механик по ремонту вертолетов подарил ей первый поцелуй и что член этого восторженного механика показался ей похожим на слоновий хобот – чудовищная конечность абсурдного животного.
Все кончается и все начинается одновременно. Чудо криогенной заморозки подарило Крумперу маленькое мексиканское тело, способное с неожиданным талантом тащить на себе его вину.
Кстати говоря, вопреки всеобщему убеждению мозг Уолта Диснея никто никогда не замораживал. По крайней мере так уверяет эта девочка.
Скверные новости для утенка Дональда.
Прежде чем отправиться на танцы, маленькая Крумпер рассказала мне, что когда-то давно, в еще более раннем детстве, еще даже до большой войны, распоряжение, которое больше всего нравилось Крумперу на старых пароходах, звучало так:
