Альберт Лиханов - Слётки
Один лишь раз поведал Боря байку про Иностранный легион. Есть, оказывается, до сих пор такая полулегальная, наемная, частная армия, а в самом начале была она французской и называлась Французский легион. Брали в нее отважных бойцов, отпетых головорезов, платили им огромные деньги и бросали на самые сложные операции. Например, президента какой-нибудь чернозадой республики сбросить, а на его место поставить короля, даже императора. Или, напротив, короля сбросить, президента поставить. Кто больше заплатит. Их нанимали и на дела попроще – например, убрать одного мафиози в пользу другого, и наоборот. В общем, использовали и, что самое интересное, используют этот легион до сих пор в целях нелегальных, чаще всего необъявленных. А нанимают их втихую, конечно, разные силы – от государств до богачей, и вообще тайных сил. Легион этот в кучу не собирается, бойцы живут порознь или маленькими кучками, обладают мощной связью и, когда надо, собираются в боевую единицу просто мгновенно. У всех контракты. А за кровь, за победы, за собственные раны, ну и, конечно, за жизнь – особые, сногсшибательные тарифы.
– Ей-Богу, я бы туда рванул, – сказал Боря, – да вот беда! – И он показал на шрам от своей раны. На рассказ этот про Иностранный легион Глебка усмехнулся:
– Сказки Шехерезады.
– Ничего подобного, – вяло, даже не возмутившись, возразил Боря. – Не просто реальное, а вполне законное дело. Надо только от российского гражданства освободиться. Русские там есть. Но официально их не берут. Так что не получится… Надо здесь.
Но что – здесь? Это оставалось за ширмой, за кулисами, в тумане.
И вот он снова ширкнул в этот туман. Раз, и исчез. Опять прибежала Марина, спросила, где Боря, и горько заплакала.
Новым, недетским взглядом смотрел на нее Глебка. Поднималось в нем новое, раньше незнаемое чувство – жалость к этой женщине, понимание ее одиночества, ее страха за любимого, который, исчезая, всякий раз как будто репетирует уже сыгранное однажды – свою гибель.
Глебка подошел к Марине. Она сидела на стуле.
Без всякого стыда, без игры, искренне и горько, он обнял за голову эту угловатую женщину, и как седой старец, а может, даже священник, уполномоченный самим Богом утешать и снимать со страждущих боль, поцеловал ее в макушку.
9
Дальше все не просто побежало, а полетело.
Как ни в чем не бывало, снова появился Борик. Быстро вернулся из таинственных своих нетей, всего-то через два дня. Даже бабушка, даже мама не пытались с ним толковать про его отсутствие. Несколько раз он их обрывал – грубо, солдафонски, как будто на минуту выскочил из Бориса другой человек: облаял родных и спрятался обратно.
Он вошел в дом, как будто выходил в ближний магазинчик за пивом, – да он с пивом и явился. Держал в обеих руках по бутылке.
Вошел, кивнул, сел, открыл бутылки, опустошил одну за другой. Мама была на работе, Глебка обученно молчал, бултыхаясь в интернете и опасаясь заводить разговор первым, бабушка всхлипывала на кухоньке.
Потом Борик махнул рукой Глебке, они отправились к речке. Только там он будто отворился, заговорил, как ни в чем не бывало.
– Я сейчас у Хаджанова был, – сказал он, – внес двадцать тысяч баксов авансу. Он большой дом начинает строить, покупаю квартирку, однокомнатную, на имя Марины, понимаешь?
Глебка кивнул, хотя, конечно, не понимал, ведь у Марины-то есть свой дом.
– Если что, – проговорил Борик, – ты об этом знай, но сам не распространяйся. Женщинам не говори.
Прошли несколько шагов, он будто выдохнул, наконец, улыбнулся, точно только сейчас в себя наконец пришел. Сказал облегченно:
– Ну, вот!
А что – вот? Молчит, не открывается, значит, другим знать не положено. Борик, наверное, слышал, что Глебка думает. Сказал:
– Многая знания – многая печали. Кажется, так в Библии пишут. В общем, лучше тебе не знать. Легче жить.
– Я не маленький, – попробовал возразить Глеб.
– А это и старенькому не надо знать, – улыбнулся, приговорил: – Живи легко.
Когда возвращались, Боря сказал:
– Я там еще кое-что подвез, понимаешь? Завтра занесу.
– Машинное масло? – усмехнулся Глебка.
– Просто мешок. Из-под сахара. Небольшой такой.
Но он ничего не занес. Ночью где-то вдалеке завыла пожарная сирена, и хотя Глебка слышал этот вой, совсем не обеспокоился. На рассвете постучали в окно. Открывала бабушка, еще в ограде она и заголосила. Мама с Глебкой выскочили, едва одевшись.
Там стояли два незнакомых мента. Немного смущаясь, они сказали, что сгорел дом Марины, и случайные, а может, и не случайные прохожие пояснили, что там мог быть и Борис, официально прописанный у матери.
Не сразу Глебка понял, что дом сгорел дотла и в живых никого не осталось. Как были – едва одеты – они с мамой побежали на пожарище. Красная машина как раз отъезжала, облитые водой мокрые головешки еще коптили, но дома не было. Странное зрелище: пустота вместо того, что занимало не маленькое все же пространство.
К ним подошел еще один мент, похоже, из пожарных начальников, объяснил:
– Трупов не обнаружено, но кто тут ночевал, кроме хозяйки? Ваш сын?
Мама кивала, утиралась какой-то скомканной тряпочкой. Раз ничего такого не обнаружено, это слава Богу, но где же тогда они? Ведь должны бы прибежать домой.
Мама так и сказала этому человеку, и он, согнувшись, прямо на коленке, записал короткие ее показания. Не обращая внимания на Глеба, дал ей расписаться, пояснил, что никакого дела, раз нет пострадавших, заводить не будут.
Дядька сказал при этом, что дом сгорел слишком скоро, пламя шло одинаково со всех сторон, очень похоже на поджог. Но, может, это хозяева и подожгли? Такое предположение маму возмутило, она обиженно замахала руками; пожарный ее остановил, сказав, что надо кому-то с местной властью договориться о судьбе этого пожарища – был ли дом в собственности? Да и земля?
– Кто это должен сделать? – спросила мама.
– Ну, родственники, если хозяйка не найдется.
– Родственников у Марины вроде нет, – неуверенно ответила мама.
Все было смутно, невнятно. Куда они делись? Что произошло? Их подожгли? Или сами? Но это была совершенная ерунда, и хоть Борик сказал про свой взнос на однокомнатную квартиру, до этого, как понял Глебка, было ведь еще далеко.
Мама не пошла на работу, а Глебка в школу.
Вернулись домой, кое-как поели, оделись и снова пошли к пепелищу. Взяли с собой палки, раздвигали ими головешки – они все еще дымили; выбирали какие-то несгоревшие вещи, например, черные обожженные кастрюли, складывали в небольшую жалкую горку, потом Глебка спросил:
– Зачем, мама?
Она разогнулась, посмотрела на сына.
Взрослея, Глебка не вглядывался в мамино лицо, не задумывался над тем, как мама выглядит, сильно не прислушивался к тому, что она говорит. Мама, она и есть мама – для того, чтобы всегда быть рядом, говорить то, что ей положено, подгоняя и наставляя. Да и зачем в мамино-то лицо вглядываться, если оно всегда рядом.
А тут Глебка вгляделся. Оно было испачкано сажей, видно, утирала щеку. И на лбу была черная полоса. Ясно, что брала она жалкий Маринин скарб, потом рукой по лбу провела. Но Глебке показалось, будто мама почернела от горя. И было еще у нее выражение потерянное, безнадежное. А глаза полные слез, вряд ли от дыма.
Глебка смотрел на маму – постаревшую и почерневшую, со слезами в глазах, и она сказала ему тогда:
– Неужто и впрямь вы, сыночки мои, страстотерпцы не только по именам вашим? Неужели я родила вас на беду вашу?
Едва удержался Глебка, чтобы не зареветь. Он отвернулся от мамы, сделал несколько шагов по остывшим углям и вдруг понял, что стоит на том самом месте, где было у Бори потаенное хранилище.
Он огляделся, нашел какой-то железный прут, подцепил обгорелую половицу, вернее остатки ее, вывернул ее с трудом и увидел тубус. Наклонясь, стараясь загородить находку от мамы своей спиной, он раскрутил его. Винтовка была на месте. И коробка с прицелом лежала рядом. И еще одна коробка лежала, но она оказалась пустой.
Ночной пожар людей еще интересовал, они подходили, отходили, близко все-таки не приближались, раз какие-то двое копаются в головешках – значит, имеют право.
Мама с Глебкой из дому захватили мешки из-под картошки, целых четыре. Еще несколько минут назад Глебка предлагал маме оставить тут все как есть – разве имели цену эти железки? Но сейчас он первым стал наполнять один такой мешок. Опустил на дно коробку с прицелом, а потом засунул и тубус с драгоценным его содержимым. Туда же засунул обгорелые кастрюли. Приговаривал вслух:
– Вот вернется Марина, хоть какая посуда будет у нее. Ты, мама, молодец.
Два мешка они уволокли. Когда стемнело, Глебка вынес один из них в огород – в нем лежали оружие и прицел. Быстро, норовя никому на глаза не попасться, прошел к речке, добрел до края родного лужка, туда, где начиналось настоящее неудобье, но и речка была глубже, и напротив дряхлой коряги бросил в воду железный груз.
