Сергей Каледин - Черно-белое кино
— А ты Ходорковского попроси, — задумчиво посоветовал папа Женя, но тут же осекся.
«Открытая Россия» Ходорковского открыла на Мо-жайке компьютерный класс, хотя сам хозяин одной ногой уже сидел в тюрьме. Над дверью класса я прибил табличку: «Подарок М. Б. Ходорковского». На следующий день табличка исчезла, но авторитет мой в колонии вырос. Подобрела даже учительница литературы, которая до того смотрела на меня волком, полагая, что я покушаюсь на ее место.
Я выбирал день, когда дежурила Ирина, и она водила меня по колонии, стараясь держаться впереди, чтобы я мог оценить ее стати. Меня занимал Макс.
— Погоняло — Злой, а на самом деле очень добрый парень, — сказала Ирина, — вернее, справедливый. Составил правила, регламентирующие жизнь малолетки. Сейчас их утверждает «взросляк». Если старшие одобрят, у ребят будет законодательство. А вас-то как сюда занесло? — поинтересовалась она. — По сердоболию или — душеньку потешить?
— Во всяком случае, не из голимой филантропии. Скорее, из эгоизма. Обрыдло все в одночасье, подумал, может, это заинтересует. А спасать страждущее человечество?.. Нет. Про это хорошо читать у Достоевского… Кстати, а что в остроге самое страшное?
— Проверяете, — усмехнулась она. — Не трудитесь. Отсутствие одиночества.
Ирину, «ндравную» красавицу, занесло в зону сдуру, но уйти на свободу на хорошие деньги и спокойную жизнь по собственной воле она была не в силах. Тюрьма была для нее наркотиком. Работу она любила и творила чудеса, выправляя самые запущенные безнадежные мозги. Пацаны ее ценили, но все равно, когда она проходила мимо строя, ее сопровождал совокупный шелест: «Кис-кис-кис…» Она постоянно долбила лысину Шатохину, что малолетка — не исправительная колония, а воспитательная. Мое любопытство она пресекала на корню, не комментируя:
— Здесь не кладбище — ничего не накопаете. Здесь жизнь — ночная, дневному глазу не видная, и — страшная. Заканчивайте экскурсию, а то засосет.
А я прилип к «Можайке», как в детстве языком к медной заиндевевшей дверной ручке на даче в Зеленоградской. Тогда меня чудом отлепил папа Женя — полил теплой водой на ручку. Сейчас папа Женя, как всегда, опасался последствий, но от тюрьмы меня не отваживал — ему нравилось, что я споспешествую бросовым детям. В былые времена нашей соседкой по Уланскому была Танька-полупроститутка. Она родила девочку-хромоножку, очень смышленую. Потом Таньку лишили материнства, а девочку отдали в детдом. Папа Женя втихаря навещал ее. Так длилось годы, пока заведующая не заподозрила, что он и есть отец ребенка. Папа Женя струхнул и девочку бросил, что долго переживал и, переживая, проболтался маме Томе. Мама Тома матом объяснила ему, кто он после этого. Позже папа просил меня разыскать девочку. Я пошел в детдом, но там сказали, что она в колонии в Новом Осколе.
К лету я разгулялся и завлек «на Можайку» Валерия Золотухина. И позвал папу Женю. Он привычно испугался, но поехал. И даже напек пирожков с рисом и капустой.
Клуб был набит до предела — огромный, советский, с потолком таким обветшалым, что через него проглядывало голубое небо. Персонала оказалось больше, чем узников. Золотухин пел, рассказывал про Высоцкого… Пацаны внимали слабо. Я сидел в зале среди них и диву давался: ничего их не интересует! Лица равнодушные. Только затаенная злоба на весь мир в глазах. Папа Женя опасливо посматривал по сторонам. Я подумал: а если они сейчас вдруг взбунтуются, ведь порвут нас с папаней в два счета, никакой персонал не поможет… По ходу дела ребята слегка повеселели.
Нежданно пошел дождь, клуб потек — концерт погас. На выходе голубоглазый крохотный пацаненок сунул папе Жене записку: «Я глухонемой, прошу печенья и защепки для белья…»
Папа Женя на работе, конец 50-х.
Папа Женя суетливо полез за деньгами.
— Не надо! — одернула его Ирина и показала мальцу на пальцах, чтобы не приставал.
Она отвела папу Женю в сторону и что-то ему сказала. Папа Женя побледнел и заторопился домой. Я окликнул Макса:
— Познакомься с папой Женей!
— Спасибо… папа Женя, — сказал Макс. — За сало. Вечером позвонил папа Женя и срывающимся голосом попросил меня больше в тюрьму не ходить. Ирина сказала ему, что я в эйфории, я не адекватен, может, что-нибудь произойти непоправимое. А про глухонемого рассказала, что он изнасиловал второклассницу, испугался, что расскажет, и палкой выдавил ей глаза. Убежал, вернулся и на всякий случай перерезал ей горло.
— Не ходи больше в тюрьму, сынок.
С трубкой в руке я подошел к зеркалу: мне пятьдесят. Я лысый, знаменитый. Кто еще меня учить будет! Я сам всех могу научить!
— Хорошо, папа. Я подумаю.
Завещания отец не оставил. Я опасался склоки с сестрой из-за невеликого наследства: квартира, скарб, коллекция открыток, которую начала собирать еще прабабушка. Но раздора не вышло. В памятке на двери шифоньера значилось:
Носки парные, носки разрозненные — вторая полка.
Пальто зимнее перелицованное без воротника — в шкафу.
Пальто кожаное меховое Левино, соболья шапка — фанерный баул на антресолях. Письмо — под сорочками.
В письме:
…Квартиру и открытки продать и поделить поровну. Чур, не жулить! Открытки желательно — в одни руки (так просила бабушка Саша). Левино меховое пальто — Максу, когда выйдет.
И схема родственной могилы на Ваганькове, куда захоронить его урну.
В старинном дубовом шкафу с цаплей на одной ноге, державшей в клюве виноградную гроздь, как всегда, был полный набор — коньяк, вино, дорогой шоколадный набор, подернутый сединой, престижное курево, хотя сам папа Женя не курил. В холодильнике: красная икра-перестарок розового цвета, окаменевшая сырокопченая колбаса, водка из прошлого века…
Смерть папа Женя допускал у других, своей же — сторонился. Он практически не болел и к чужим хворям относился скептически. Пока человек не умирал. Вот тут он вставал в полный рост, отодвигал меня, профессионального могильщика со связями, и все черные хлопоты брал на себя.
Когда меня в 9-м классе выгнали из школы, он устроил меня в платный экстернат для взрослых и в конструкторское бюро, где работал. Я думал, что он чертит на кульмане, но, оказалось, он проверял чертежи. Я стеснялся его и жался к настоящим конструкторам. Папу Женю это не задевало, у него напрочь были атрофированы ревность и зависть. Более того, он даже преувеличивал заслуги коллег. Но зато папа Женя верховодил на вечерах с лотереями, шарадами, переодеваниями в женское платье и анекдотами из потайной записной книжки.
Однажды его выбрали освобожденным профоргом. У папы Жени вдруг появилась незнакомая мне ранее спесь, изменился тембр голоса, добавился начальственный росчерк в подписи. Слава богу, бюрократ он оказался никудышный, дармовые путевки распределял без согласования с начальством — его переизбрали.
Много лет мне мешало любить отца то, что он не воевал: учился в институте и на фронт не просился. Хотя сам рассказывал, что в военкомат стояла очередь, как в застой за водкой. Сейчас я думаю, а рвался бы я на ту войну по своей воле? Чтобы обязательно быть убитым, как убило всех вначале, кого смертью, кого пленом, кого после войны тюрьмой за плен? И за кого?! За усатую рябую нерусь с гунявой трусливой камарильей?
Всю жизнь папу Женю беспокоили мои некачественные товарищи.
— Не с теми дружишь, сынок, — вздыхал он, переживая, как бы я в конце концов, когда товарищи сгорят от вина, не оказался в одинаре.
Он хотел, чтобы я дружил с дядей Толей, который уже давно был полковником. Дядю Толю я любил с детства. Мне нравилось, как он разминал изящными, как у Печорина, пальцами папиросы «Герцоговина Флор», как выпивал всегда ровно четыре рюмки водки, а самое главное, безропотно давал мне, предварительно вынимая обойму, пистолет, который носил при себе во внутреннем кармане двубортного пиджака. Ему разрешалось носить оружие.
Папа Женя показывал мне своих красивых, веселых, непроблемных теть, слегка траченных провинциальностью, навещавших его в Москве, — прививал вкус. Он вербовал их в пансионатах, домах отдыха, на турбазах — всюду, куда мы с ним летом ездили отдыхать.
На Селигере я в плавках забрался на 8-метровую вышку — любозреть дали. Папа Женя внизу в костюме с галстуком выгуливал под ручку двух дам в кримпленовых платьях.
— Мой сын! — похвастался папа Женя. — Пловец. Первый разряд.
Я оцепенел. Разряд, благодаря Нине Семеновне, у меня когда-то был, но — юношеский, то есть никакой. Дамы внизу призывно захлопали: «Просим — просим!..» Я с ужасом понял, что спуститься вниз ногами по крутой лестнице уже нельзя. Ненавидя папу Женю, я прыгнул. Отбил все. Лежал на воде не шевелясь, как медуза, вздохнуть не мог — ждал смерть.
