Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2005)
Три раза заходила к Любови Алексеевне их дочь — уверенная красавица в смешной шляпке, которую она несла на себе с задором и вызовом. Не с улицы — директор школы, где учился внук Любови Алексеевны. Интересовалась ходом лечения. Мать перенесла инфаркт и теперь поправлялась.
Алла Аркадьевна умерла неожиданно, ночью, накануне выписки — тромбоз сонной артерии, не имеющий прямого отношения к ее основному заболеванию. Отделение было небольшое, со старым костяком человек в десять, со своими правилами, заведенными покойным Андросовым таким несгибаемым образом, что приходящие новые люди — и врачи, и санитарки — либо порядок этот принимали, начинали дорожить этим особым местом и не покидали его до пенсии, либо уходили, не выдерживая повышенных требований. И смерть пациента, не такое уж редкое событие в жизни кардиологического отделения, принималась сотрудниками хоть и профессионально, но почтительно, с сочувствием к родственникам, по-андросовски. Так было здесь поставлено.
Итак, умерла Алла Аркадьевна столь стремительно, сказавши одно только слово “Ромочка”, что дежурный врач даже не успел к ней, живой, прикоснуться. Первой, еще до десятиминутки, Любови Алексеевне рассказала об этом санитарка Варя, она работала в отделении чуть не с рождения, знала в старой больнице каждый угол-закоулок, кошку-собаку, а это отделение и было ее родным домом… Она была некрасивая, с родимым пятном в пол-лица, уже немолодая богомолка, сохранившаяся с прежних времен, а не вновь образовавшаяся. Была у нее своя тайная жизненная роль, о которой Любови Алексеевне было известно: Варя подавала заупокойные записочки по всем больничным покойникам, а некоторым, избранным, в старые времена заказывала и отпевание.
Новую покойницу уже отвезли в морг, на свидание с последним специалистом, с патологоанатомом. Варя перестелила постель, — освободилось место, и старшая медсестра уже звонила сообщить об этом: к ним в отделение стояла очередь.
Посетители тем временем ожидали исполнения одиннадцати часов, когда охранник открывал для них дверь. Роман Борисович поставил сумку на скамью, вынув из нее две голубых синтетических бахилы разового пользования, которые он аккуратнейшим образом пользовал третью неделю, нагнулся, чтобы натянуть их на сандалии, и ткнулся лицом в пол.
Дочери позвонили в девять утра с сообщением о смерти матери. Она просила отцу не звонить, собралась и к нему поехала — перехватить его, не дать услышать ужасную весть из чужих уст, по телефону. Но отца дома уже не было, он уехал раньше, чем обычно. Тогда дочь поехала прямиком в больницу, но расстояния были большие — с одного края Москвы на другой, по утреннему времени с пробками, и приехала дочь в начале двенадцатого, с опозданием: отец лежал в морге, рядом со своей драгоценной женой, так и не узнав о ее смерти.
Ошеломленная дочь сидела в кабинете у Любови Алексеевны и все повторяла: в один день, в один день…
Любовь Алексеевна велела принести чаю. Не было в эту минуту более близкого человека для дочери, чем эта врачиха, и она лепетала про золотую свадьбу, которую они с братом в прошлом году им устраивали, про любовь, которая не проходила у них, и какие они в молодости были красивые, а потом уменьшились, съежились, а любовь — а любовь только росла… Папочка всегда был немного смешной, но рыцарь! Великий рыцарь! Он к женщинам относился с большим почтением, не почему-либо, а потому, что они все как будто немного родственницы его Аллочке… Они поженились девственниками и в жизни не посмотрели в сторону — вот так, Любовь Алексеевна... И умерли в один день... И не узнали о смерти другого…
Любовь Алексеевна пришла на похороны. Супруги были не очень старые — ей семьдесят два, ему — семьдесят четыре. Могли бы еще прожить до глубокой старости. Хоронили их в одной могиле, в светлый день конца лета. В предутренние часы был сильный дождь, и теперь пар шел от земли, а поверху стоял легкий туман, смягчая солнечный свет.
Народу, изумленному редкостным событием двойной смерти, было много: родня, соседи по дому, в котором прожили сорок лет, сослуживцы-бухгалтеры. Все были ошарашены и приподняты, — удивительные были похороны: с оттенком праздника и победы…
Супруги лежали рядом, в одинаковых гробах, и голова Романа Борисовича была как будто немного повернута в сторону жены… Дочь была с мужем, и сын с женой, и при каждой паре — по мальчику с девочкой, и разноцветных астр было такое множество, как будто про другие цветы никто и не вспомнил: пушистые, игольчатые, мелкие и огромные, размером с георгин, всех возможных оттенков, и лежали они ковром по двум гробам и выплескивались наружу…
Санитарка Варя тоже пришла на похороны. Больше всего в жизни она любила смерть. С детства ее притягивало в ту сторону. Маленькой была, хоронила кошек и воробьев. Она много про это знала такого, что рассказать не смогла бы, но сердцем чувствовала: не зря ее все время нанимали в сиделки к умирающим. Стояла она рядом с Любовью Алексеевной Голубевой, которую уважала почти как Андросова. У Любови Алексеевны тоже был букет астр — чернильно-лиловых и белых вперемешку.
А хорошие покойнички, подумала Варя. Хотя и отметила, что венчиков бумажных на лобиках у них не лежало.
И тут вдруг солнце прорвало туман, и прямо над головами повисла радуга — не цельная дуга, от края до края неба, а только половина: в высоте неба она рассеивалась. И обрывалась.
Господи, дорогу в небо повесили, изумилась Варя. Верно, очень хорошие покойнички…
А потом Варя пригляделась к радуге и изумилась еще больше: она была не обычная, а двойная, как будто одна из ярких полос, а к ней прилеплена еще другая, подобная, но из полосок бледных, почти неразличимых…
Показать Любови Алексеевне или нет? Вдруг не заметит, а потом будет над ней посмеиваться… Но Любовь Алексеевна уже сама подняла голову и смотрела на радугу. И все, кто там были, увидели…
Тропка дыма
Нерпина Галина Николаевна родилась и живет в Москве. Окончила философский факультет МГУ, кандидат наук. Автор трех поэтических книг.
Письмо
Не хватило духу сказать тебе.
(От зимы оставив кусочки льда,
Лихорадкой выступив на губе,
Повторив счастливое “никогда”.)
Пару строк найдя не ахти каких —
Не побег, а детская беготня! —
Ты легко поймешь, что твой гнев утих,
Ты давно не сердишься на меня.
В нашей сказке добро побеждает зло —
Опускаясь вглубь, уходя за грань.
Королю немножко не повезло,
Что же делать, время — такая ткань...
И потом, вступая в свои права,
Только память и длится, сплетаясь с ним.
У любви особенность такова,
Что, согревшись, долго глотаешь дым.
Но привычка и вправду сильнее нас:
Как монетку в море, бросать словцо.
Я тебя целую в последний раз,
Уходя, заглядываю в лицо.
Бормотанье
Мучительно, неправильно,
Перебираясь в тень,
Душа заснет, как праведник,
Намаявшись за день.
Покуда ей бессонница
Не обожжет пыльцы,
Она спешит — торопится,
Летит во все концы.
И пусть опасность всякая
Маячит вдалеке —
Но звезды мелко звякают
У ночи в кулаке.
И над землей медлительной
Опять зима блажит,
Снежком своим смирительным
Ее припорошит.
О, логика железная.
О, легкая рука!
Прекрасно — бесполезная,
Смертельная дуга.
* *
*
Оттого, что я тебя жалею,
Почему-то только тяжелее.
Вот оно — чего я так боялась:
Не привычка даже, а усталость.
Плакать хочется. Но нечего и нечем.
Мы болезни этой не излечим.
Пустоту попыткой приумножим.
Труд велик, но результат ничтожен.
Так я думаю. Хотя еще так рано.
Наше время капает из крана.
Я с тобой — как хлеба просит нищий,
Тень свою умалишенный ищет...
Горе — только горе. И не боле.
И оно терпимей острой боли.
С ним живут, не призывая к мести,
