Маркус Зузак - Я — посланник
— Что?
— Вино будете пить?
— Нет, спасибо.
Она быстро забирает со стола винную карту и перечисляет блюда дня. Я заказываю спагетти с мясными шариками и лазанью.
— Кого-то ждете?
— Да нет… — качаю я головой.
— Так вы что, оба блюда собираетесь съесть?
— Нет, нет, конечно. Лазанья — для моего пса. Я обещал ему принести чего-нибудь вкусного, — спохватываюсь я.
Официантка окидывает меня взглядом, в котором без труда читается: «Жалкий, одинокий, голоштанный уродец». Ее можно понять, в принципе. Вслух она произносит:
— Я вам лазанью перед уходом принесу, ладно?
— Ага, спасибо.
— Что-нибудь попить?
— Нет, спасибо.
Надо сказать, я в ресторанах питье никогда не заказываю. Попить можно дома. Это ресторанную еду дома фиг приготовишь.
Официантка уходит, и я разглядываю публику. Зал наполовину полон. Кто-то ест от пуза, кто-то дегустирует вино, а вот молодая пара, они целуются и кормят друг друга с вилочки. Единственный любопытный посетитель — мужчина, который сидит неподалеку от меня. Он явно кого-то ждет. Пьет вино, но не ест. На мужчине костюм, черные с проседью волосы аккуратно зачесаны назад.
Мне приносят спагетти с мясными шариками, и тут происходит нечто, объясняющее, зачем я здесь.
Честно говоря, мне чуть конец не пришел, когда появилась женщина, которую ждал мужчина в костюме. Я поперхнулся и едва не закололся вилкой.
Мужчина тем временем встал, поцеловал ее и положил ладони ей на бедра.
Эта женщина — Беверли Энн Кеннеди.
Бев Кеннеди.
На этих страницах также появлявшаяся под именем «мама».
«Охренеть, что ж теперь делать-то?..» — проносится у меня в голове. Я почти вжался в стол — а вдруг увидит?
Спагетти застряли в горле. Похоже, меня сейчас вытошнит прямо в тарелку.
На матери подчеркивающее фигуру красивое платье. Блестящее, темно-синее. Как грозовое облако. Она грациозно опускается на стул, пряди волос изящно обрамляют лицо.
В общем, я впервые увидел в ней женщину. Потому что для меня она — кто? Мамаша, которая обзывается и считает придурком. А сегодня на ней сережки, лицо — загорелое, а карие глаза смеются. Улыбка, конечно, собирает на ее лице морщинки, но все равно видно, она счастлива.
И она в восторге, что нравится этому мужчине.
Мужчина напротив ведет себя как настоящий джентльмен: подливает вина, спрашивает, что бы она хотела заказать. Парочка непринужденно и весело болтает, но мне не слышно, о чем. И если честно, я этому рад. Не хочу ничего знать.
Я думаю об отце.
Думаю, — и так грустно становится, что хоть волком вой.
Не знаю, мне кажется, он не заслужил такого. Нет, понятно, он был пьяницей и под конец жизни совсем спился. Но! Он был добрый, щедрый, милый человек. Я смотрю в тарелку со спагетти, а вижу его черные волосы и светло-серые глаза. Он был высокий и на работу всегда ходил во фланелевой рубашке. Из угла рта торчала сигарета. Но дома он не курил. В смысле, в комнатах. Да, он тоже был джентльменом, — несмотря ни на что.
А еще я помню, как вечерами, когда уже закрывались пабы, он, спотыкаясь, заходил в дом и плелся к дивану.
Мама, конечно, орала на него как потерпевшая. Но ему со временем стало все равно.
А она беспрерывно к нему придиралась. Он вкалывал, как ломовая лошадь, а ей все было мало. Помните про журнальный столик, который не подошел? Так вот, отцу приходилось каждый день выслушивать подобное.
В детстве он часто возил нас по всяким интересным местам. В национальный парк, на пляж, на детскую площадку — не рядом с домом, а на ту, дальнюю, где стояла здоровенная железная ракета. Да уж, детские площадки прежних времен не идут ни в какое сравнение с тошнотными пластмассовыми сооружениями, на которых сейчас играют бедные дети. В общем, мы бежали играть, а он сидел и смотрел на нас. Мы время от времени посматривали в его сторону. А он сидел, курил — и, наверное, о чем-нибудь мечтал. Мое первое детское воспоминание — мне четыре и я еду на закорках у Грегора Кеннеди, моего отца. Тогда мир не казался таким уж большим, и куда бы я ни посмотрел, вид открывался замечательный. Отец был героем-суперменом. Не обычным смертным.
А теперь я сижу, смотрю на спагетти и задаюсь вопросом: что же делать дальше?
Надо тянуть время, и поэтому я не доедаю мясные шарики. И все смотрю, смотрю на маму, которая пришла на свидание с чужим мужчиной. Похоже, они тут не первый раз. Официантка их знает — вон, подошла, мама с кавалером с ней поболтали. Им очень хорошо вдвоем.
Мне хочется разозлиться, почувствовать горечь момента. Но я себя одергиваю: какой в этом прок? В конце концов, она тоже человек, у нее есть право на счастье.
И только чуть позже я понимаю, почему в глубине души мне неприятно, что она счастлива.
Дело не в моем отце.
Дело во мне.
Меня опять чуть не стошнило в тарелку, когда я понял, насколько ужасно, отвратительно и неприглядно мое положение.
Вот сидит моя мама — ей за пятьдесят, и она вовсю крутит роман с каким-то дядькой. И вот я — молодой, двадцати еще нет. Сижу в полном, безнадежном одиночестве.
Я осуждающе качаю головой.
Надо же быть таким придурком.
10
Смерч у порога
Официантка забирает недоеденные мясные шарики и приносит лазанью в пластиковой коробочке. Швейцар, несомненно, обрадуется гостинцу.
Потом я прокрадываюсь к стойке — оплатить счет. Тайком оглядываюсь на маму с кавалером. Хорошо бы они меня не заметили. Но мама, похоже, полностью поглощена беседой со своим спутником. Она смотрит во все глаза и слушает настолько внимательно, что меры предосторожности можно не предпринимать — мама все равно меня не заметит. В общем, я плачу и выбираюсь из ресторана. Но домой не иду. Я отправляюсь к маминому дому и сажусь на крылечко — ждать ее возвращения.
Дом пахнет детством. Настолько сильно, что я могу унюхать знакомый запах из-под двери. Крыльцо цементное, оно хорошо холодит мне задницу.
И спину — я ложусь навзничь, чтобы посмотреть на звезды. Их в небе видимо-невидимо. Кажется, будто падаешь, но не вниз, а вверх. В звездную пропасть над головой.
А потом чья-то нога чувствительно пихает мою.
Проснувшись, я обнаруживаю над собой лицо хозяйки этой ноги.
— Что ты здесь делаешь, черт побери?
Мама пришла.
Добрая, милая мама.
Приподнявшись на одном локте, я говорю правду — незачем ходить вокруг да около:
— Да так, пришел спросить, хорошо ли вы посидели «У Мелуссо».
Удивленное выражение сваливается с лица мамы, хотя она и пытается его удержать. Но оно все равно падает. Мама подхватывает его и начинает неловко мять в руках.
— Ну-у-у… да, неплохо посидели, — наконец выговаривает она, но по лицу видно, что мама в замешательстве и не знает, что предпринять. — Я женщина, в конце концов. Имею право…
Я сажусь:
— Да. Имеешь.
Она пожимает плечами:
— Ты только для этого пришел? Разузнать о моей личной жизни? Я что, должна в монахини постричься?
Ага, в монахини.
Только послушайте ее. В монахини!
Она обходит меня и достает ключи.
— И вообще, Эд, уже очень поздно. Я устала.
Ну?
Давай, Эд!
Давай, покажи себя! Сколько раз ты отступал в такой ситуации? А сегодня — давай, сделай это!
Почему? Потому что я прекрасно понимаю: был бы на моем месте кто-нибудь другой, брат или сестра, она бы обязательно пригласила в дом. Для сестричек сварила бы кофе. Для Томми — о, его бы мама уже почтительно расспрашивала про университет, угощала кофе или куском пирога.
А со мной, Эдом Кеннеди, все иначе. Она ведь меня тоже родила, в конце-то концов! Так же, как и остальных! Но она обходит меня, как досадное препятствие, и сухо прощается. Не говоря уж о том, что не приглашает зайти. Вот почему сегодня я хочу добиться от нее расположения. Или хотя бы уважительного отношения. Как к другим братьям и сестрам!
Дверь уже закрывается, но я упираюсь в нее ладонью. Стоп. Рука шлепает по дереву, как по щеке.
Судя по маминому лицу, ей все это не нравится.
— Мама? — говорю я жестко.
— Что?
— За что ты так меня ненавидишь?
Мы смотрим друг другу в глаза, и я не отвожу взгляда.
Тогда женщина передо мной сухо, спокойно отвечает:
— Потому что ты похож на… него.
На него?
Вот как.
На него. Это она о моем отце.
Мама захлопывает дверь.
Подумать только, я завез здоровенного мужика на скалу и там чуть не убил. Ко мне в дом вломились бандиты, жрали на кухне пироги с мясом и отделали меня как отбивную. А давеча чуть не вышибла мозги шайка подростков!
Но никогда мне не было так хреново, как сейчас.
И вот я стою.
Полный горя и отчаяния.
На пороге родительского дома.
