Франц Фюман - Избранное
Еще в то время, как я предавался фантазиям, подручная мастера занялась вошедшими покупательницами, двумя молодыми, ее лет, женщинами, которые попросили показать броши — из тех, что были выставлены на витрине на бархатных подушечках: крупные, довольно претенциозные золотые бляхи, какие здесь охотно носили, — наравне с широкими браслетами самое излюбленное украшение. Особенно большим спросом пользовался овал: узкий бирюзово-голубой ободок, обрамляющий золотой круг с кроваво-красной сердцевиной, в которой, как в фокусе, сходились лучи, — его лучше всего было бы сравнить с обращенным на себя, собирающим в себе свой свет солнцем с пылающим ядром. Они стоили дорого; покупательницы медлили, просили дать время подумать. Я невольно прислушивался к ним, как они осторожно, странно смущаясь, подбирались к броши, которую уже давно облюбовали: они заставили показать им с дюжину овалов и, разглядывая их, то и дело украдкой бросали взгляды только на один. Почему они тянули, сразу не попросили его? Смущала цена? Но они знали ее. Меня забавляло их манерничанье; ювелира же это как будто сердило, он вернул меня к разговору о руднике; что именно под землей, спросил он, более всего впечатлило меня, и я, не раздумывая, рассказал, как один горняк (это случилось в тот день, когда я впервые спустился в шахту) передвинул стальную крепежную стойку, одну из тех поддерживающих свод жестких опор с широкой перекладиной наверху, что возводятся в подземных горных выработках в предупреждение обрушения пород: передвигая руками ствол, он подпер плечом кровлю и так, согнувшись под скрипящим камнем, стоял несколько секунд, выхваченный из мрака лучом света моей рудничной лампы, и держал на себе гору: Атлас, поддерживающий на плечах свод неба. Титан; на нем я понял труд горняка, его каждодневную борьбу со стихией и правомерность дерзкого заявления: я — горняк, кто больше! Вызов, бросаемый всему миру; это понимаешь только под землей, и я осознал это как мою мечту. Но мне не следовало говорить об этом; я не имел права, я не был горняком, и если даже я смог живописать Атласа, то теперь моя фантазия была бы не больше чем громкие слова. Ювелир испытующе смотрел на меня, и я почувствовал, как в нем шевельнулось недоверие. «Остерегайтесь хозяйки медного царства!» — произнес он наконец, и тон его не оставлял сомнения, что он говорит совершенно серьезно, но сам как будто был недоволен этим, словно бы уже слишком много сказал. Женщины покинули лавку; подручная убрала броши, золотые овалы, и я знал, что за камень сиял в оправе: кроваво-красный альмандин.
Камень горняка из Фалуна; за этим камнем он в день свадьбы спустился под землю.«…Я только хочу сказать тебе, моя бесценная Улла, что мы с тобой находимся почти на вершине наивысшего счастья… В эту ночь мне открылось все. Внизу, в глубине, лежит, замурованный в хлорит и слюду, сверкающий красно-вишневый альмандин, в нем заключена наша жизнь, и его ты должна принять от меня как свадебный подарок. Он прекраснее самого великолепного кроваво-красного карбункула, и когда мы, соединившись с тобой верной любовью, заглянем в его сверкающую сердцевину, то увидим, как наши души, слившиеся в одну, неразрывно связаны с чудесными ветвями, произрастающими из самых глубин подземного царства, из сердца его хозяйки. Нужно только, чтобы я достал этот камень, и это я хочу сделать теперь». Он вернулся слишком поздно; его извлекли спустя пятьдесят лет из рудника, когда расчищали обвал, замурованного в медный купорос, — он казался живым, даже свадебный букетик так же пламенел на его груди, и невеста, хранившая все годы верность жениху, поцеловала его.
Сверкающий кроваво-красный альмандин. Я только хотел было спросить у ювелира, нет ли у него такого камня — я дорого дал бы за него — в натуральном виде, не в оправе, как снова раздался звон дверных колокольчиков (подвешенных друг над другом, подобно тому как развешивают гербы в качестве украшения), и вошел новый покупатель.
Мужчина лет сорока, в кожаной куртке, с широким поясом на бедрах, с широкими, на заклепках, напульсниками на рукавах, из искусственной кожи; черное с серебром — олицетворение мужской силы. Темные, блестящие от бриллиантина волосы. Возможно, горняк, но я не был уверен; глаз у меня тогда был еще не настолько наметан, чтобы тотчас отличить горняка, по крайней мере забойщика меди, по той его особенной манере двигаться как бы пританцовывая, которая примечательным образом проистекает от тяжести и связана с ней, по той привычке потягиваться, расправляя все члены, после долгого сидения на корточках, ползания на животе и лежания то на одном, то на другом боку — неосознанное испытание мышц, их упругости, пригодности к прыжку и — потаенное желание — к полету.
Мастер, по всей видимости, ждал его; он взглянул, кивнув ему, на часы, но, прежде чем заговорить с вошедшим, осведомился у меня, как мне показалось, недоверчиво, пишу ли я для газеты, и к недоверию примешалась пренебрежительность. Я не чувствовал желания открывать ему свою профессию, мне наскучили признания, и вообще это его не касалось. Мой альмандин я найду сам. А посему я сказал: «Нет», и так как меня больше не задерживали — небрежный жест сожаления и соответствующий учтивый поклон, я повернулся и пошел к выходу и уже за своей спиной, под звон колокольчиков, услышал, как мастер сказал клиенту, что, дескать, образцы готовы, остается только выбрать подходящий размер.
С горняком, в котором я увидел Атласа, мне пришлось в скором времени вместе работать; я уже говорил, что избавился наконец от своего провожатого и провел смену в шахте с одной бригадой, и Мартин Г. стал моим бригадиром. Я увидел в нем еще не одного мифического героя; засекая забой, он был Гераклом, впрочем, он был им и когда еще только поднимал молот.
Но об этом я еще расскажу.
Покинув лавку ювелира, я направился в гостиницу, где квартировал; но едва я переступил порог комнаты, как меня снова погнало из дому; у меня возникло желание, нет, то было не желание — меня непреодолимо тянуло на территорию рудника, несмотря на сумрачность раннего ноябрьского вечера и вопреки уверенности, что я, проблуждав несколько часов в нетерпеливом ожидании найти что-нибудь, всего-навсего повторю тот путь, что уже дважды проделал днем.
От центра города — два, от моего жилья три километра; я надел пальто и вышел из дому. Что я надеялся найти? Мою историю, вернее сказать — напасть на ее след. Она еще скрывалась в материи, и я рвался к ней, как рудокоп к руде. То есть я не знал, к ней ли я приближаюсь или только — опять-таки образно выражаясь — врубаюсь в пустую породу; я не знал, тут ли он вообще, этот пласт, — я снова оказался во власти медного царства и устремлялся, повинуясь, на его зов.
В таком состоянии не думаешь о времени дня, только вот час, признаться, был слишком неподходящий. Что мне нужно было на шахте? Я имел пропуск, позволявший мне входить на территорию предприятия, но меня могли спросить, что мне там понадобилось в такое время, и вот тут-то я приду в замешательство. Спуститься вниз, в шахту, я, разумеется, не мог, об этом я должен был бы уведомить заранее; рабочий процесс наверху — разгрузка вагонеток, разборка руды, перевозка — не столь интересен, чтобы о нем рассказывать еще и ночью; ворошить, бесцельно шатаясь, застарелые идеи — оно хотя привычное и небесплодное занятие, только у меня не было никакой идеи, одна маниакальная, нетерпеливая, можно сказать, даже ребяческая вера, что меня ждет история, и все дело в том, чтобы ее найти в нужный час, в нужном месте.
Итак, моя готовность найти историю взяла верх: я отправился в путь.
Горнорудное предприятие расположено на достаточном отдалении от города; его территория врезается в насыпь, образованную из шахтных отвалов, она примыкает с севера к гряде холмов, которые постепенно переходят в Гарц. Дорога, ведущая через предприятие, упирается в отвалы; окрестности теряются в полях. По обеим сторонам дороги старый поселок: прижатые друг к другу дома, желтые и красные клинкерные строения, одноэтажные, на две семьи, соответственно с двумя, расположенными рядом, входными дверями. Перед каждым входом три низкие ступени с изогнутыми металлическими перилами, которые придают им сходство с лестницей, в целом же строение своими массивными оконными ставнями, крупной каменной кладкой и узкими чердачными люками напоминает замок. Окна темные или занавешены; семь часов — время, когда, закончив ужин, сидят у телевизоров, собственно, продолжают сидеть, ибо сначала едят и смотрят, а потом смотрят и пьют. Внутри поселка четыре-пять фонарей; над воротами участка шахты яркий свет; с надшахтного копра уже ничего не было видно. Непроницаемая ночь; ни звезды, ни облачка. Я шагал и думал о ювелире, как он кивнул на черный полог, прикрывающий вход в мастерскую, — что это за образцы, о которых шла речь, и о каком размере оставалось договориться? Наверняка обручальные кольца, широкие, какие обыкновенно носят горняки, может быть, со скрытой гравировкой, возможно, без налога на золото, отсюда и таинственность. А что в качестве вознаграждения? Драгоценных камней здесь не находят, то ведь не Фалунские рудники, самое большее, что здесь попадается, — это кристаллы: черно-голубые или красноватые гипсы, хрупкие иглы на подушках песчаника, а также белая или голубая и красная кормовая поваренная соль в мелких взаимопроникающих кирпичиках, модельки поселений гномов. Еще находят окаменелости, отпечатки рыб пермского периода; я сам их видел не раз во время смены, правда в раздробленном виде, осколки, — при отбойке нет времени обращать внимание на вростки. Да ведь и они не дают знать о себе: лишенные пространственных измерений, это всего лишь образы в запечатанной книге сланца, чьи тонкие страницы раскрывает случайность — здесь в виде пневматического молота, который одновременно и разрушает их. Это всегда отпечатки одного и того же вида рыб: Palaeoniscus freieslebini, величиной с сельдь, задохнувшийся в тягучих известняках, с золотисто-фиолетовой чешуей, с большим глазом в золотом ободке, жадно хватающая пасть широко раскрыта, и бедное тело мучительно изогнуто кверху.
