Олег Павлов - Асистолия
“Это ваш отец?”.
“Дурацкий вопрос, поэтому оставлю без ответа”.
“И вы… вы всегда знали об этом?”.
“Боже мой, уже заговорили стихами! Только не мучай, пожалуйста, свою мать… Алла боялась, не могла — и она ни при чем в конце концов. Лично я не помню, меня вырастил и воспитал другой… Это отец твой помнил, простить себе не мог… Никому не мог простить, если хочешь знать, никому! И эта все помнила, все! Но никакая память столько не вместила бы — только зависть и жадность! Я должен был когда-то рассказать тебе, конечно… Думал, пришло время… Решается судьба квартиры… Наша судьба… Но ты не изволил проявить интереса… Да, к ней… Ну вот, узнал. Наконец! Знаешь, ты прав, какая мы семья! Ее не было, семьи. Ты этого хотел? Этого?! Получи! Но тогда и урну с ее прахом получай… Вот именно! Я, как ты выражался, тоже никого не хочу любить. Есть и у меня такое право, воспользуюсь. Все, мой дорогой, я оплатил похороны — а со всем этим делай что хочешь! Что хочешь!”.
КАРТИНА ШЕСТАЯ
Литургия оглашенных
Пустой вагон метро, заполненный отсутствующим белым светом. Подумал: вечность. Было очень одиноко. Но в проходе возник отряд: белые кители, золотые погоны. Впереди своих офицеров — приближался их командир. Совсем юноша. Высокий. С лицом, которое как будто светилось. Свет, сила, все благородство человеческое: покой и бесстрашие. Остановился — все остановилось. Молча поцеловал в лоб. Отошел. И он уже отчего-то понимал, что этот юноша пришел позвать за собой. Понимал, что мог пойти теперь же за ним, все оставив, забыв себя самого — но испугался вечности, куда уходил отряд. Испугался — и не успел. Только вагон, где стало пусто, как было, уносил куда-то сквозь воющий кромешный туннель.
Мальчик, маленький мальчик — один, в этом страшном пустом вагоне, несущемся куда-то… Почему остался один? Почему стало так страшно?
Проснулся от страха. Комната… Ночь… Тишина… Он в своей кроватке. Заплакал. Услышал ее голос: “Что с тобой?”.
“Сон… Я скоро умру”.
“Что это было?”.
“Это было в метро”.
“Ну, что с тобой творится…” — усталый мучительный вздох.
Обняла как ребенка.
Успокоился. Забылся. Уснул.
Утром вспомнил свой сон: вагон метро, царский конвой, юноша… Ни живой и ни мертвый — с этой крохотной армией. Вдруг осознал, кто это был. От этой мысли, себе же и поверив, ощутил волнение — предчувствие чего-то, что еще не произошло, хотя видел чудо во сне. Забывал — но вспоминал и почему-то верил, что жизнь должна по какой-то причине преобразиться и что-то случится, такое же чудесное, все изменив.
Этот сон — и ужас реальности: вагон метро, предчувствие смерти… Когда столько раз чудилось, что вагон, в который он попал, должен взорваться… Когда попадалось вдруг на глаза угрюмое или даже бледное лицо этой национальности, и уже через мгновение он был убежден — террорист… И нельзя остановить состав, обыскать или закричать о своих подозрениях на весь вагон, ведь это его безумие: только одинокое ужасное ожидание, которое могло разорвать сердце, если бы не выскакивал через несколько минут ожидания на станциях, пропуская и пропуская составы…. Безумие… А тот мужчина, который избил подонков… Полупустой вагон, никто не смел возмутиться. Они резвились, глумились надо всеми: несколько пьяных парней. Обыкновенный, по виду крепкий, средних лет, мужчина неподвижно сидел напротив. Но вдруг поднялся и, мгновенно превратившись в живую безжалостную машину, начал удар за ударом молча истреблять. Оставив корчиться и хлюпать слюнявой сопливой жижей, вернулся на свое место. Кулак в крови разжался: пальцы дрожали. Уже пряча, мужчина невольно сжал их в кулак. Палач. Кромешный полет минут от станции до станции. Все смотрели на него самого с диким испугом. Он сидел, потупив глаза. А когда открылись двери — встал и вышел.
Избавиться от ужаса, внушив себе, что это иллюзия, видение, сон… Поверить в иллюзию, внушив себе, что это явлена была чудесная реальность… Весь день он думал об этом…
Офис журнала, перегороженный отсеками: лабиринт.
Мозг — это тоже лабиринт, он должен найти выход хотя бы из своего… Но мучили звуки.
Офис полон звуков — и, кажется, собственный мозг гудит, как офис. Тонкие стеночки. Сплетни. Вздохи. Хохот. Радиоволны. Мелодии мобильных телефонов… Люди-звезды. Мода. Секс. Гороскопы. Жратва. Все шумит… Даже тараканий шум — бег сотен пальцев по компьютерным клавиатурам. Все слышно!
В рекламе какой-то музыкальной программы: “Приглашаются молодые и симпатичные, без родителей и комплексов…”.
Хотелось заорать, чтобы это прекратилось!
Вкус мяса — фрау Зиберт не понравилась его стряпня… Блюда из баранины. Она даже сморщилась, сказав, что это “невкусно”… “Все это вам придется переделать, голубчик!”.
Приплелся в свой отсек. И тут же услышал откуда-то, чудилось даже, что свыше: “Современные девушки оценивают парней по тому, какой у них мобильный телефон!”.
Тишины! Покоя! Воздуха! Света!
Но, как пыль, всосало в свою трубу метро…
Сумасшедшая старуха на эскалаторе: безумие, вопиющее во всем! Людское стадо давно раздето весной, теплом — а она в этом зверском зимнем пальто, как заблудший зверь среди всех людей с тонкой кожицей, одетых чуть ли не в летнее… Кричала, задыхалась, всем, кому успевала, кого видела — свое злое, дикое: “Китайцы отнимут у русских земли! Люди! Придут китайцы! Всех русских превратят в рабов! Люди! Вас всех будут мучить и резать! Люди! Идут на Россию китайцы!”. Шахта — глубокая, гулкая, как эхо, — и все замурованные в этой бетонной полости, лишь ползут вверх и вниз гусеничные гремящие кишки… Застывший людской поток спускался вниз, встречный плавно подавался наверх… Эта спускалась в свою преисподню — и ей было страшно! Кто-то даже улыбался, но было жутко… Жуткая мысль: что будет, если старуха перестанет держаться, опрокинется на людей, и как все это вдруг повалится… Человечки на лестнице без начала и конца, по человечку на каждой ступеньке… О, а как бы оказалось, наверное, смешно, если бы старуха действительно увидела китайца! Но видела всех таких же, как сама… Как это жутко: чувствовать, что они где-то есть — и не видеть ни одного! Может, еще и каталась на эскалаторах, то вверх, то вниз? И это было даже не ее трибуной, а занятием: мучить людей, потому что сама мучается… Просто потому, что некому пристрелить, как застрелили бы люди какую-нибудь бешеную собаку — и та бы отмучилась. Эта тварь так страдала, понимая, что страдать должна до конца… Если бы чумная орала: “Чума!”. Как бы ее боялись… Как смерти!
Радостно, легко оказалось под небом, чувствовать себя освобожденным, увидеть его свет… Вспомнил свой сон. Когда вышел, тогда лишь и смог почувствовать это… Свет! Свет!
Прямо у выхода из метро на асфальте грелись и дремали стайкой бродячие собаки, которых все обходили… Подземелье метро — их берлога, тянет тепло, впадают в спячку, но это зимой. Никогда бы не пнул собаку… Нет. Нет. Но почему их жалко так, как не жалко, может быть, людей? Даже человеческое безумие, его вид — не страшно, потому что это человек — а картина безумия обыкновенной собаки должна быть очень страшной, когда она вдруг из животного превращается в безмерно-страдающее, не понимающее себя существо… Старуха — та страдала, потому что все понимала, все знала! И с ума сошла — все понимая, все зная!
Надо знать что-то главное. Делать что-то главное. Это, что ли, и называлось когда-то “смыслом жизни”?
Ну, да… Он шел по улочке к дому. Любимое время года, время жизни… Их у него два. Весна — и осень… Странно, как это возможно: любить после весны осень… Увядание после цветения, тоскливую нежность после трепета радости… Как если бы любить даже смерть после жизни… Любовь. Конечно же, вот что: любить! Как можно испытать это чувство, любви, во сне, так можно и после смерти, увидев где-то там, в конце, свет, жизнь! Человек, если полюбит, силой своей любви способен привязать к себе любое животное, растение и сделать другом даже кактус, даже червяка… Все живое, в чем только есть она, жизнь! Но это к ней, к любви его, потянется живое, это она станет светом… Она как будто не от мира сего, пришла на землю из других миров, дана только человеку как высшая способность действия на все живое. Но любовь, великая самая, не заставит все живое собраться в кучу, действовать во имя себя самой — и только коснется чего-то такого, деятельного, материального, сразу же превращается в корысть, в полную свою противоположность… Как вся эта тупая социальная деятельность по спасению кого-то и чего-то, когда и не просят! Как это назойливое желание добра своему ближнему, когда и не просят! Тебя повернут к свету! Заставят увидеть свет! И пошагаешь к свету… Кончится пошлостью пословиц, “мудростью народной”, которая, не дрогнув, перережет своим ножичком горло воркующее, небесное… Из жалости любви не выкроишь… Стерпится — слюбится… Бьет — значит любит… От любви до ненависти один шаг… Кто любил — тот убил… Вот так! И все для того, чтобы кто-то нажрался на ночь за все человечество макарон и уснул, вполне довольный собой?
