Владимир Новиков - Роман с языком, или Сентиментальный дискурс
Естественно, он оказался не гуманитарием, а биологом. Почему «естественно»? Потому что многие специалисты по естествознанию тянутся ко всему естественному и живому, к «био», а гуманитарии по должности к своей профессии нередко относятся довольно казенно. Короче, книжку я ему подарил, обменялись телефонами — и стал он ко мне захаживать, начав одновременно с Аней да еще с несколькими бывшими студентами составлять круг молодых моих знакомых, — я ведь постепенно перехожу в чин старика.
Грушу гости занимают едва ли не больше, чем меня самого. При ней Борис впервые вдруг исповедуется на темы своей основной профессиональной деятельности: «Я специалист по свинству». Конкретно же в области свинства Смеяновым была изобретена вакцина для новорожденных поросят, чтобы они не болели чумкой. И тут к нему изо всех сил начали присоединяться начальнички: даже за кандидатскую защиту пришлось заплатить двумя третями авторства, пропустив в верхней строчке публикаций вперед себя замдиректора и завсектора. (Да, в филологической сфере свинства тоже немало, но именно такого, слава богу, нет: ни ко мне никто не пристраивался, ни сам я в короткую пору администрирования отнюдь не пытался откусить часть авторства таких грандиозных изобретений, как «Интонационные особенности взволнованной речи женщин среднего и пожилого возраста» или «Семантические аспекты футбольной лексики».) И тут, говорит Смеянов, знакомый киносценарист рассказывает ему о молодых годах одного великого нашего режиссера. У того при всей устремленности к метафизическим глубинам был житейский принцип, облеченный в двустишие собственного сочинения: «Оглянись вокруг себя: не гребет ли кто тебя?» Остепенившись и оглянувшись, Борис ощутил унизительный дискомфорт сзади и покинул академический институт, тем более, что пространство для свинства расширилось: кооперативы появились, потом вообще частные фирмы. Вакцину стала закупать Украина, Борисовы бывшие начальники попробовали было свои нечестные две трети оттуда затребовать, но тут как раз Ельцин с Кравчуком хорошо посидели на даче у Шушкевича, и российские академические руки стали коротки. В итоге спасенные смеяновской вакциной поросята нагуливают теперь незалежное сальце, а у нас на Дорогомиловском рынке эти милые свинки так дороги, как будто они из любекского марципана изготовлены.
Долго на этой теме Смеянов не задерживается, его конек — разоблачение ошибок, выслеженных им в беллетристических и филологических книгах. У меня он, между прочим, заприметил два таких фактических ляпа, узнав о которых, я две ночи не мог заснуть. Какие? Так я тебе и сказал! Поправлю при переиздании, если таковое вдруг приключится.
Сегодня Смеянов раздевает самого Лотмана — не спеша, со вкусом:
— Книга «Карамзин» замечательна во многих отношениях. Но что там, в частности, утверждается? Что восемнадцатый век хотел видеть в женщине именно женщину, ее тело…
— Паслушай, пачэму только васэмнадцатый? — бестактно, хотя, как ни странно, по делу перебивает Аня.
Мы смеемся, а не понимающая «кавказского» языка Груша растерянно-вопросительно смотрит на меня. Я успокаиваю ее взглядом: это, мол, незначащая частность, потом ее тебе откомментирую.
— А в качестве аргумента — спокойно продолжает Смеянов, — Юрий Михайлович цитирует строки, автором которых он называет небезызвестного Генриха Гейне:
Но ты мне душу предлагаешь —На кой мне черт душа твоя!
Ну, начнем с того, что это на минуточку не Гейне, а весьма известная эпиграмма Шиллера в вольном переложении Лермонтова. Дальше. Душа здесь, то есть у Шиллера с Лермонтовым, вовсе телу не противопоставлена, это не к женщине обращено даже, а скорее к мужчине. По крайне мере — унисекс. Помните первые две строчки: «Делись со мною тем, что знаешь, и благодарен буду я…»?
Чувствую подленькую радость: если уж у Лотмана такие накладки встречаются, то что с нас, простых смертных взять! Аня же из чистого духа противоречия продолжает сомневаться:
— А может там, в оригинале, о женщине говорится?
— «Aber du gibst mir dich selbst, damit verschone mich, Freund»[12] — вот что там говорится! Ни слова о бабах!
— Это скучно!
Аня никак не хочет признать объективную правоту нашего веселого педанта. Для нее Лотман — фигура слишком отвлеченная, заоблачная, доступная только телевизионному созерцанию, словом — практически неинтересная. А мне на какое-то мгновение становится вчуже понятно, как этого утомленного многолетним правдивым писаньем авторитетного и серьезного человека вдруг начинает заносить в неправильное, авантюрное пространство, где все шиворот-навыворот, где даже на вопрос: как тебя зовут? — надо придумывать новый ответ, а уж между Гейне-Гете-Шиллером разницы нет решительно никакой. Надоедает говорить правду, пассивно воспроизводить информацию, пусть и малоизвестную. «Факты — воздух ученого»? — Ох, и ученому тоже иной раз хочется открыть форточку и проветрить свою седовласую голову.
Но Смеянову я этого не говорю. Такой вздор только самому себе можно молоть, про себя. Послушаем лучше, что там Аня рассказывает, забравшись с тоненькими ногами в бледно-голубых джинсовых трубочках в глубь дивана.
— Я тут сделала забойное интервью с Аверинцевым, а он учинил мне потом жуткий скандал. Совершенно человек переменился: то был сама мягкость и деликатность, а то — категоричность такая, самоуверенность абсолютная…
— А из-за чего сыр-бор? — осторожно спрашиваю, чувствуя, что, по всей видимости окажусь не на стороне прелестной газетчицы.
— Да заголовок ему не понравился, довольно невинный, взятый из его же текста.
— Ну, а какой заголовок-то?
— «Мои родители были плебейского происхождения». И это не я придумала, а ведущий редактор при сдаче в номер вытащил такую фразу…
— Без ведома интервьюируемого?
— Андрей Владимирович, вы меня смешите. Какой там «ведом» во время этой запарки!
— Ну, я, конечно, не такой ви-ай-пи, как Сергей Сергеевич, но тоже бы обиделся. Он, вероятно, слово «плебейский» употребил в греческом или в таком русском девятнадцатовечном значении: «не дворянский», а сейчас это слово в значительной степени напоминает о советском хамстве. И вообще: зачем вырывать из контекста, тем более, что это, наверное, не самая главная мысль беседы?
Кажется, я Аню обидел. Смеянов пытается разрядить напряжение дурашливой импровизацией. Вознесенские рулады у него довольно похоже получаются:
— Нет в Рихтери-и-и и Аверинцеви-и-и ат земских врачей — ни черта-а…. Па-а-скольку са-а-мо-уверенность — главная их черта-а…
Не смешно и не метко. И с чего он это вдруг начал Ане подпевать?
— Ну, про Рихтера ничего сказать не могу, с ним дела не имела…
Щечки раскраснелись, губки прильнули к бокалу с банальным калифорнийским вином, которое сама же Аня и принесла, купив его по пути в дорогом супермаркете — судя по наклейке с ценой. В магазинах попроще та же жидкость стоит почти вдвое меньше, но дешевкой этот «Пол Мэссон» остается и там и там. Нет, я не сужу огульно, не охаиваю всю Калифорнию, где, например, братья Галло, Эрнесто и Хулио, в скромном городе Модесто производят очень приятное каберне-совиньон, разливая его в высокие бутылки с таким кольцеобразным ободком поверх горлышка. Но сюда, к сожалению, с того берега не всегда едут самые достойные.
Аня — женщина. Как-то раньше мне этого в голову не приходило, хотя подсознание, наверное, внесло ее в свой мужской список — не основной, а скорее дополнительный. Когда она, Аня, заводится и начинает возбужденно себя доказывать — именно себя, а не какое-то там абстрактное положение или утверждение, — мне хочется провести рукой по ее остроугольным плечам, чтобы они стали хоть чуть-чуть круглее, чтобы слегка расправились ее бедные нервы, закрученные сволочной и унизительной работой, чтобы вышла наружу та боль, которую с нелепой гордостью таит Аня от себя и от других. Скорее всего эта тайна проста и совсем не страшна, как неразгаданные мной тайны Тильды, Дели и Насти. Наверное, я уже окончательно устал от незаурядных женщин, чья природа на порядок сильнее моей, чья энергия меня захлестывает с головой. Здесь же существо, что называется, одной со мной весовой категории — обыкновенное, обидчивое, обделенное вниманием. Может быть, не в контрасте, а в равенстве радость?
Гости расходятся в половине одиннадцатого, а через час меня достает нервный Анин звонок, и мы говорим с ней минут пятнадцать. Груша успевает нахмуриться, хотя это совсем не то, что она подумала. Объясним ребенку ситуацию:
— Аня звонила посоветоваться по поводу некрологической заметки, которую она срочно должна для своей газеты написать: только что умер Лотман, о котором мы сегодня болтали. Вот чем кончаются все наши споры, дитя мое…
