Луиджи Пиранделло - Новеллы
— При чем тут я? Железные дороги? Никуда не езжу. Освещение улиц? По вечерам не выхожу. Я ни на что не притязаю, спасибо, и ничего не хочу. Только немножко воздуха, чтобы было чем дышать. Может, и воздух тоже вы сделали? Может, мне еще платить за воздух, которым я дышу?
Он и в самом деле жил совершенно уединенно у себя в домике, уйдя от дел, хотя ремесло его еще недавно приносило ему богатые доходы. У него, должно быть, были изрядные сбережения. Кому он мог оставить их после смерти? У него не было никаких родственников, ни близких, ни дальних. Ну хорошо, он мог распорядиться, чтобы банковые билеты положили ему в гроб, тот самый красивый гроб, что он велел приберечь про запас для себя самого. Но домик? И угодья близ Канателло?
Когда Дольчемасколо в сопровождении двух крестьян подошел к калитке, Турок, сторожевой пес, стал яростно бросаться на ограду, словно понимая, что трактирщик явился сюда из–за него. Пришел старый слуга, но он не мог ни утихомирить пса, ни оттащить его в сторону. Потребовалось, чтобы Пиккароне, читавший книгу в садовой беседке, подозвал пса свистом и подержал за ошейник, покуда слуга сажал его. на цепь.
Дольчемасколо, как человек бывалый, оделся по–воскресному и между двумя бедными крестьянами, усталыми и грязными после трудового дня, еще больше, чем обычно, казался процветающим и барственным со своей свежевыбритой физиономией — кровь с молоком, приятно поглядеть, — и к тому же на правой щеке возле самого рта у него была такая славная бородавочка с вьющимися волосиками.
Войдя в беседку, он воскликнул с притворным восхищением:
— Что за пес! И громадина, и красавец! Ну и сторож! Ему же цены нет!
Пиккароне покивал головой в ответ на похвалы и, нахмурив брови и прикрыв глаза, проворчал что–то, потом осведомился:
— Что вам угодно? Садитесь.
И показал на кованые табуреты, стоявшие вдоль стены. Дольчемасколо подвинул один из них вперед, поближе к столу, сказал обоим крестьянам:
— А вы там садитесь.
И добавил, обращаясь к Пиккароне:
— Я пришел к вашей милости как к знатоку законов, чтобы совет получить.
Пиккароне открыл глаза:
— Совет? Но я уже давно не занимаюсь адвокатской практикой, любезнейший.
— Знаю, — поспешно согласился Дольчемасколо. — Но вы, ваша милость, законник старинного склада. А мой отец, земля ему пухом, всегда говорил мне: «Держись людей старинного склада, сынок». Знаю я, что вы, ваша милость, дока в своем деле. Нынешним молодым адвокатишкам я не очень–то доверяю. Я не собираюсь заводить с кем–то тяжбу, заметьте! Не сошел с ума покуда... Я пришел сюда всего лишь за советом, и дать его можете мне только вы, ваша милость.
Пиккароне прикрыл глаза:
— Говори, слушаю тебя.
— Ваша милость знает, — начал было Дольчемасколо. Но Пиккароне дернулся и фыркнул:
— Уф, сколько я всего знаю! А сколько ты знаешь! Я знаю, ты знаешь, он знает... Ближе к делу, любезнейший!
Дольчемасколо немного растерялся, но все же улыбнулся и начал снова:
— Да, ваша милость. Я вот что хотел сказать: ваша милость знает, что я держу придорожный трактир...
— Ну, да. «Приют охотников», заходил туда, и не раз.
— Когда направлялись в свои угодья близ Канателло, все так. И вы, верно, заметили, что под виноградным навесом на прилавке я всегда выставляю немного съестного: хлеб, плоды, что–нибудь из колбасных изделий.
Пиккароне утвердительно кивнул, затем добавил не без таинственности:
— И видел, и даже слышал иной раз.
— Слышали?
— Ну да, что скрипят они на зубах от песка. С дороги пыль летит, сам понимаешь, сынок... Ладно, давай к делу.
— Так вот, значит, — продолжал Дольчемасколо, проглотив обиду. — Допустим, выложил я на прилавок... свиные колбаски, к примеру. Так вот, ваша милость, может, это... ох, чуть не брякнул снова... уж такая у меня привычка... Ваша милость, может, не знает, но на этих днях к нам перепела пожаловали. На дороге, стало быть, охотники все время, собаки. Я к делу, к делу! Появляется тут один пес, синьор кавалер, подобрался к прилавку, прыг — и схватил колбаску.
— Пес?
— Пес, ваша милость. Я бегу за ним, а за мною два этих бедняка — они зашли в заведение по дороге в поле, на работу, купить себе чего–нибудь пожевать. Ведь правда, все так и было? Бежали мы, стало быть, за псом всей троицей, но так и не догнали. Да если бы и догнали, на что мне, скажите, ваша милость, эти колбаски — со следами собачьих зубов и вывалянные в пыли?.. Бесполезно отнимать! Но пса–то я узнал; и знаю, чей он.
— М–м... Минутку, — прервал тут Пиккароне рассказчика. — Хозяина с ним не было?
— Нет, ваша милость, — поспешно ответил Дольчемасколо. — Среди охотников его не было. Ясно было, что пес убежал из дому. Собаки с хорошим нюхом чуют, когда охота открывается, сами понимаете, и мучаются взаперти, ну и убегают. Ладно. Как было сказано, я знаю, чей пес, и знают эти мои друзья, свидетели кражи. Так вот, вы, ваша милость, как законник, должны мне сказать только, обязан хозяин пса возместить мне убытки или нет?
Пиккароне отвечал не задумываясь:
— Конечно, обязан, сынок.
Дольчемасколо подскочил от радости, но сразу же овладев собой, повернулся к обоим крестьянам:
— Слышали? Синьор адвокат говорит, хозяин пса обязан возместить мне убыток.
— Еще как обязан, еще как обязан, — подтвердил Пиккароне. — А тебе что сказали, не обязан?
— Нет, ваша милость, — ответил ликующий Дольчемасколо, сложив ладони, точно перед молитвой. — Но вы должны простить меня, ваша милость, за то, что я, бедный невежда, по слабости своей так долго ходил вокруг да около, прежде чем сказать, что вы, ваша милость, и должны заплатить мне за колбаски, потому как пес, что украл их, это ваш пес, Турок.
Пиккароне обалдело уставился на Дольчемасколо, затем вдруг опустил глаза и принялся читать книгу, лежавшую перед ним на столе.
Крестьяне переглянулись; Дольчемасколо рукой сделал им знак не дышать.
Пиккароне, все еще делая вид, что читает, почесал себе подбородок, покряхтел и проговорил:
— Так, значит, это был Турок?
— Могу присягнуть, синьор кавалер! — воскликнул Дольчемасколо, вскочив и прижав руки к груди.
— И ты явился сюда, — угрюмо, но спокойно продолжал Пиккароне, — с двумя свидетелями, а?
— Нет, ваша милость, — заторопился Дольчемасколо. — Просто на тот случай, если бы вы, ваша милость, не соизволили мне поверить...
— Ах, вот зачем? — пробормотал Пиккароне. — Но я верю тебе, любезнейший. Садись. Ты, я вижу, бесхитростная душа. Верю тебе и заплачу. Я пользуюсь славой человека, из которого денег не вытянешь, так ведь?
— Кто это говорит, ваша милость?
— Все это говорят! И ты веришь, что уж там. Два... ф–фу... два свидетеля...
— Во имя Истины, столько же ради меня, сколько ради, вас!
— Браво, все верно: столько же ради меня, сколько ради тебя; ты хорошо сказал. Налоги я не плачу, любезнейший, поскольку они несправедливые, но по справедливым счетам я плачу, да, плачу с охотой и всегда платил. Турок украл колбасу? Скажи, сколько я тебе должен.
Дольчемасколо, шедший сюда в полной уверенности, что ему придется вступить в небывалое сражение с уловками и хитростями старой жабы, при виде подобной покорности сразу сник, сконфуженный.
— Мелочь, синьор кавалер, — сказал он. — В связке колбасок двадцать было, может, чуть побольше либо поменьше. Не о чем говорить.
— Нет, нет, — настаивал Пиккароне. — Скажи, сколько я тебе должен, я хочу заплатить. Живее, сынок! Ты трудишься, ты потерпел убыток, тебе полагается возмещение. Сколько?
Дольчемасколо слегка пожал плечами, улыбнулся и сказал:
— Двадцать штук в связке... вот такой толщины... два килограмма по одной лире двадцать...
— Ты продаешь их так дешево? — осведомился Пиккароне.
— Видите ли, — отвечал Дольчемасколо. медовым голосом. — Вы, ваша милость, их не ели. А потому я прошу с вас столько (хоть и поневоле), прошу с вас столько, во сколько они обошлись мне самому.
— Ничего подобного! — не согласился Пиккароне. — Если их не съел я сам, их съела моя собака. Стало быть, говоришь, на глазок килограмма два. По две лиры килограмм — сойдет?
— Как вам будет угодно.
— Итого четыре лиры. Превосходно. А теперь сообразим–ка, сынок: двадцать пять минус четыре — сколько будет? Двадцать сдан, если я не ошибаюсь. Превосходно. Ты даешь мне двадцать одну лиру, и кончен разговор.
Трактирщику показалось, что он ослышался.
— Как вы сказали?
— Двадцать одну лиру, — повторил безмятежно Пиккароне. — Здесь находятся два свидетеля, во имя истины, столько же ради меня, сколько ради тебя, согласен! Ты пришел ко мне попросить совета. Так вот, сынок, за советы, то есть за юридические консультации, я беру двадцать пять лир. Таков тариф. Четыре лиры я должен тебе за колбаски — давай двадцать одну лиру, и кончим на этом.
