Дмитрий Вересов - Третья тетрадь
В принципе, ничего особенного в ней не было. Ну, может быть, чуть трагичный надлом бровей и едва уловимый скептический зигзаг узковатых губ, но не больше. Впрочем, кого сейчас интересуют подобные вещи? Одно дело он, который видит в этом не до конца оформившемся лице горькую страстную надменность, непонятность, боль – но и то все это появилось лишь в более поздних портретах, уже перед смертью царя и писателя, когда Аполлинарии было под сорок. Да, именно в период от сорока до пятидесяти в ней, в ее лице и теле, в полной мере проступило нечто дьявольское, та самая вечная насмешка над миром и над собой. А в портретике, висящем ныне в музее и, видимо, предъявленном некогда Достоевским Сниткиной – что, кстати, за мерзкая фамилия, ладно бы еще просто Ниткина, так нет же, для некрасивости прибавляется еще и «с», отсылающее с ниток к снетку, невзрачной рыбешке! – так вот, в этом портретике еще ничего интересного нет. И никакой красавицей в двадцать с небольшим она не была, и, быть может, только исключительное провидчество ее возлюбленного угадало высокую будущую красоту в том простоватом нижегородском лице.
Дах выбрал столик на втором этаже, откуда хорошо просматривались Нева и мост.
– Выпей, – буквально приказал Данила.
Аполлинария спокойно выпила до дна бокал с вином, ровно так же, как выпила бы воду. Однако вино не развязало ей языка и, вообще, ничего не изменило в ее поведении. Данила потратил почти два часа на то, чтобы вытянуть из нее еще какую-нибудь информацию, но Апа ни на миллиметр не приблизила его к пониманию случившегося.
Формально дело обстояло следующим образом. Оказывается, два дня назад в город явился глава Соединенных Штатов и, как водится, веселил горожан своими выходками типа жевания жвачки в Эрмитаже во время экскурсии, проводимой лично самим директором нашего государства в государстве, ковырянием в носу в ложе Мариинского театра и прочими эксцессами в том же духе. Дах, разумеется, не знал об этом эпохальном событии.
И вот вчера этот Юэсэй-глава решил осчастливить своим посещением и наш Университет. Слухи об этом ходили уже неделю, как утверждала Апа, не замыкавшаяся на своих подкурсах, а с удовольствием бродившая по всем центральным зданиям. Радости в этом, кроме отмененных лекций, было мало, но вчера с утра стало известно, что американская секьюрити требует затянуть черной тканью весь внутренний фасад Двенадцати коллегий, дабы обезопасить драгоценную личность от возможных посягательств со стороны университетской военной кафедры. Среди студенчества начались волнения и глухие протесты, но американцы, никого и ничего не слушая, отрешенно делали свое «черное дело».
Поначалу все только посмеивались, свято веря в то, что ректор не допустит такого надругательства, тем более что это здание не раз принимало гостей и поважнее, была здесь и британская королева. Однако на американцев ни этот довод, ни гарантии наших спецслужб не действовали.
Студенты кучками болтались по внутреннему двору, покуривая в аркадах и перебрасываясь остротами насчет высокого интеллекта ожидаемого высокого гостя. И при этом демонстративно игнорировали суетившихся, словно муравьи, американцев.
– А что вы возмущаетесь? – громко хмыкнул некто, судя по черному беретику, философ. – Правильно они делают, там же как раз напротив кафедра физвоспитания – один выстрел из заржавленной мосинки, и капец молодцу!
Все радостно засмеялись, и шутка пошла гулять по двору, птичкой разлетаясь по остальным зданиям, пока коллегии еще не были отрезаны от остального мира.
– Эх, хорошо бы пушечку! – размечтался кто-то, и тут же нашлось немало желающих притащить одну из тех, что доживали свой век во дворе истфака.
Словом, народ веселился, пряча под весельем обиду. Секьюрити, конечно, тоже услышала обрывки этих разговоров и, главное, наконец, уловила нехороший дух неуважения к представителям высокой демократии. И то тут, то там начали возникать препирательства между студентами и людьми в черном. Стена между тем все больше покрывалась траурной тряпкой, вызывая все большее раздражение и уже откровенную злобу у нашей молодежи. Во всех углах стали слышны крики, что, мол, сколько можно терпеть этих придурков, что надо бойкотировать эту идиотскую встречу, что этому чванливому президенту гораздо уместнее было бы отправиться куда-нибудь в гольф-клуб, чем в высшее учебное заведение.
Конечно, нашлись и верноподданнические субъекты, но все-таки большая часть решила в знак протеста немедленно покинуть двор и коллегии. Однако не тут-то было.
Когда Апа с компанией уже шли от северных ворот к центральному выходу, навстречу им попалась возмущенная толпа с известием, что все выходы перекрыты, и они оказались в ловушке. Послышались возмущенные крики, откровенный мат и угрозы.
– Знаешь, это было так здорово, это был самый классный момент, когда все кругом заволновались, зашумели, и стало на мгновение даже страшно, будто перед прыжком в воду с высоты, – призналась Апа, и лицо ее на миг стало оживленным и сияющим.
«Еще народовольства мне только не хватало!» – подумал в ответ Дах, вспомнив студенческие волнения сентября восемьсот шестьдесят первого, когда после неудачных петиций начальству почти две тысячи господ студентов оказались заперты все в том же злосчастном дворе. Они точно так же курили в аркадах, залезали на деревья и из последних сил держались, чтобы не вступить в открытую свалку с жандармами. Но тогда это произошло из-за таких обстоятельств, на которые нынешние студиозусы вообще едва ли обратили бы внимание: подумаешь, плату за обучение с тридцати рублей повысили до пятидесяти, да еще сделали платными библиотеки и запретили посещать лекции чужих факультетов – по нынешним представлениям, подумаешь, говна-пирога, как любил повторять великий сын великих отца и матери[159], тоже универсант.
Впрочем, пока еще вся эта история только радовала Данилу, вполне укладываясь в прокрустово ложе жизни Аполлинарии, и он даже позволил себе роскошь слушать вполуха и строить версии дальнейших событий.
Ныне же события развивались следующим образом.
Крики поутихли, и вместо этого где-то затянули русскую песню, где-то начали размахивать руками с зажженными зажигалками, как на концертах, где-то стали организовывать делегацию в ректорат. Последняя партия победила, и в полчаса организовался стихийный митинг против захватнической политики Соединенных Штатов. Цензуры не было, и потому желающих высказаться оказалось много. В упоении крыли всякую власть, постепенно сползая с осуждения американской на извечные претензии к родной.
Вскоре начало смеркаться, и, опьяненные началом весны, кажущимся единением и нелюбовью, объединяющей, как известно, гораздо прочнее, чем любовь, никто даже не заметил, что встреча на высшем уровне уже давно идет своим ходом, и вечная президентская жвачка прилепляется уже не к эрмитажной двери, а к столу конференц-зала.
В конце концов, митинг всем явно надоел, захотелось поесть, выпить пива, согреться в «восьмерке» и прогуляться с девушкой по уже весенней набережной. Говорили вяло и топтались, не зная как разойтись. Апе удалось отойти к самым воротам, тем, что у бекетовского флигеля, как вдруг в центре митинга послышались какой-то гул и выкрики. Через пару минут стало ясно, что началась драка, и в нее втягивается все больше народа.
– Что? Что там? – заметались вокруг остальные, в основном девушки, всегда сильно возбуждающиеся при виде дерущихся мужчин.
Из каких-то обрывков Апа поняла, что из коллегий вышел некий человек, оказавшийся американским аспирантом, и со своего американского дуру начал увещевать собравшихся, что они поступают неправильно, недемократично, что надо уважать власть, и тому подобную чепуху. Совет, конечно, подействовал как спичка, и под возглас явно какого-то филолога: «Мало что убьют, смотреть придут!» – отсылавшего к «Бесам» Федора Михайловича Достоевского, аспиранту дали в морду. Нашлись и заступники, образовалась свалка.
Завыли милицейские сирены, потом к ним присоединилось пронзительное пищание «скорой», замелькали дубинки. Народ бросился врассыпную, людей догоняли, ловили и били, не разбирая где кто. Воспользовавшись тем, что охрана северных ворот тоже ринулась на помощь разгоняющим, многие проскочили через них и побежали куда глаза глядят, самые умные – в столовку БАНа, чтобы прикинуться мирными читателями.
Апа неслась с несколькими ребятами по каким-то дворам, а потом по улице, ребята постепенно отставали, и в конце концов она оказалась одна…
На этом девушка замолчала и тупо уставилась в тарелку с луковым супом.
Дах тоже молчал, не зная, то ли помочь ей вопросами, то ли совсем отпустить в свободное плаванье. Оба начали есть, не поднимая глаз.
Наконец, Апа тихо произнесла:
– А дальше стало непонятно. Может быть, это сон, но ведь во сне не снятся незнакомые люди. Места – да, но всегда есть кто-то знакомый, правда?
