Эдуард Лимонов - Американские каникулы
Я подошел к девушке с простым лицом деревенской бляди и пригласил ее танцевать. Мне показалось, что она смотрит на меня приветливо. Мы сделали несколько пробных движений, и я немедленно почувствовал себя голым, видимым всем до самой отдаленной складки кожи. Мой агрессивно-трагический стиль никак не вязался с манерой танца не только этой девушки в частности, но и всей этой толпы мирных молодых людей. Вокруг меня и моей партнерши тотчас же образовался пояс отчужденности. Нас сторонились другие танцующие. Я двигался гротескно, метался, жил то в мелких дробных прыжках, то вдруг поворотах, они же танцевали, переговариваясь между делом… Моей партнерше было трудно со мной, я видел, как ей трудно и как ей стыдно. Потому что я увлек ее в мой абсурдный стиль, а она этого не хотела, ей было неудобно перед толпой. Она стеснялась вместе со мною быть другой. Я увидел, как она обрадовалась, когда вдруг кусок музыки закончился. Спиной, вымученно улыбаясь, она отпятилась в толпу, и толпа сомкнулась. Я хорошо танцую, посему дело было не в смущении за мои неуклюжие или неуместные движения, нет, я твердо знал, что я хорошо танцую. В лучшие времена мне удавалось срывать аплодисменты зрителей. Ей было стыдно быть, как я. Заодно со мной. Танцующей не диско-ритм, но Шекспира!
Я прощался с уходящим Рыжим, так и не дождавшимся мадам мамаши, когда над нами навис красивый, вежливый молодой человек. Очень красивый и очень вежливый.
— Дороти сказала мне, что вы писатель, — обратился он ко мне.
— Да, — охотно подтвердил я и подумал, что, может быть, он читал мои книги.
Нет, он не читал. Та же Дороти сказала ему, что Рыжий — художник. Он приблизился, чтобы сообщить нам, что он заканчивает профессиональное учебное заведение, специализирующееся в изготовлении мастеров паблисити. Он сказал, что считает свою профессию исключительной и рад представиться представителям столь же исключительных, хотя и более традиционных, профессий. На лице юноши крепко сидела маска значительности. Мы с Рыжим тоже сделали серьезные выражения лиц.
— В начале этого учебного года я перешел на отделение «видео-паблисити», так как считаю, что видео-паблисити быстро становится все более перспективной профессией. В этой области я смогу делать куда больше денег, чем я мог бы делать, закончив отделение, на котором я учился в прошлом учебном году…
— Да, — сказал Рыжий, — видео-паблисити — это келькэ-шоз! — Рыжий причмокнул губами.
Я знал, что Рыжий мечтает купить видеокамеру, чтобы снимать голых баб.
— Угу, — поддержал я Рыжего, — вы выбрали себе прекрасную профессию. Я желаю вам сделать много денег.
Юноша снисходительно улыбнулся.
— Не волнуйтесь. Я сделаю мои деньги. Я еще очень молод. Мне только девятнадцать лет. — И он поглядел на нас с Рыжим покровительственно, очевидно жалея нас за то, что мы не учимся на таком прогрессивном отделении, и за то, что нам не девятнадцать лет. Вежливый и самодовольный, он отошел от нас.
— Ну и мудак! — сказал Рыжий. — Редкий мудак. Такой молодой, а уже мудак.
— Да, — сказал я, — глуп, как пробка. — К нам он еще снизошел, даже подошел представиться, как равный к равным, генерал к генералам… Можешь себе представить, Рыжий, как он ведет себя с простыми смертными?
— Жуткий мудак! — резюмировал Рыжий. — Ну, я пойду, старичок. А ты оставайся и обязательно возьми себе пизду!
Я остался. Я решил еще понаблюдать их, чтобы унести с собой абсолютно нужные писателю сведения. Я уже не сомневался в том, что сформулировал для себя эту несложную мысль по-английски, что
«I don’t like them». Но я хотел знать подробности. Почему я не люблю их. Сжимая в руке бокал с виски (водку я прикончил), чувствуя, что неумолимо пьянею, я разглядывал танцующих и размышлял. Прежде всего, я разрешил себе безграничную критику новых людей, двигающихся передо мной. Какого хуя, сказал я себе, почему я обязан любить новых людей, их поколение? Откуда это рабское преклонение перед всякой новизной, Эдвард? Ты имеешь право не любить их, и никаких скидок на юность! Ребенок тоже человек, и пятилетний гражданин может зажечь спичку. Все ответственны, и никто не исключен… Они глупы и бескрылы. Столкнувшись с несколькими из них, ты выяснил себе, что они неинтересны. Что они ужасающе лимитированы: немки не пожелали говорить о Гитлере. Им известно лишь одно измерение, упрощенно-дикарское и примитивное, Гитлер для них монстр. Может быть, он был монстр с точки зрения общечеловеческой морали, но человек, так попотрошивший старую Европу, заслуживает интереса… А эти глупые курицы!.. А самодовольный будущий жрец паблисити…
— What do you want from life? — спросил я жующую маслину за маслиной, беря их из вазы на камине, девушку с белым клоком над лбом, как у Дороти. Основная масса волос была черной.
— Что?! — прокричала она сквозь музыку.
— Чего ты хочешь от жизни?! — прокричал я, подавшись к уху девушки.
Запудренные крупные поры кожи надвинулись на меня, как гравюрное клише, травленное на цинке, — вдруг.
— Ты что, работаешь для статистической организации?
— Нет. Для себя…
— Ты пьян! — поморщившись, белоклоковая отодвинулась.
— Ну и что? — сказал я. — Я никого не трогаю… — И я снял, очевидно в знак протеста, куртку с попугаями и положил ее на доску камина. Разорванная тишорт с «Killers world tourne» на груди задиристо обнажила себя толпе.
— О-ооо! Какой шик! — насмешливо простонала белоклоковая.
— Подарок, — пояснил я гордо. — Дуг — мой приятель.
— Дуг? Какой Дуг?
— Ну да, Дуг, Дуглас, барабанщик Киллерс, бывший барабанщик Ричарда Хэлла….
— Я не знаю, о ком вы говорите, и вообще, чего вы ко мне привязались… — Она демонстративно отодвинулась еще. Отодвинуться далеко она не могла, толпа была плотной.
— Привязался? Я не привязался, я думал, вы хотя бы знаете музыку. А вы не знаете. Вас ничто не интересует…
— Са va pas?[64] — спросила она, покачала головой и, боком протиснувшись в толпу, постепенно исчезла в ней. Последним скрылось напудренное лицо и ярко-красные губы, извивающиеся в процессе жевания маслины. Вынув косточку, она показала мне издалека язык.
«Их ничто не интересует. Они даже не знают своей собственной музыки. Они знают бесполого Майкла Джексона или Принца, потому что не знать их невозможно, их насильно вбивают в сознание. Откуда им знать Ричарда Хэлла? Я вспомнил, что мой первый перевод с английского на русский был текстов Лу Рида. Я перевел их из журнала „Хай Таймс“. Тогда меня интересовала новая музыка. Меня все интересует… Пизда с белым клоком!» Разговаривая таким образом сам с собой, я отправился сквозь качающуюся толпу за новой порцией виски.
Уровень виски в бутылке почти не понизился со времени моего последнего визита к бару. Зато множество пустых бутылок из-под кока-колы были рассеяны по столу, и пара пластиковых синих ящиков с пустой кока-коловой стеклотарой высовывалась из-под стола. Благоразумные, они остерегаются разрушать свои организмы алкоголем… Кока-кола — их напиток. Я понял, что меня злит их порядочность, безалкогольность, их нездоровая здоровость. Могучие тетки с большими жопами и ляжками и мужичищи со щетиной на щеках грызут орешки и пьют сладкую водичку, как питомцы детского сада. В их возрасте во времена войн и революций ребята бросали бомбы в тиранов, командовали дивизиями, ходили в конные атаки с клинками наперевес, а эти… Э-эх, какое пагубное падение…
Решив, что виски им все равно не понадобится, я налил себе бокал до края.
— Са va[65], Эдуард? — насмешливо спросила меня на ходу Дороти и, не дожидаясь ответа, втиснулась в толпу.
— Са va, — сказал я, отвечая себе на ее вопрос. — Эдуард всегда са va… Он, кажется, надирается, но в этом факте ничего страшного нет… Эдуард промарширует через весь Париж и за полтора часа отрезвеет. Ну, если не совсем отрезвеет, то хотя бы наполовину.
— Что ты думаешь о Кадафи? Do you like him? — прошипел я в ухо немки Беттин, так как обнаружил себя продирающимся мимо ее крупнокалиберной жопы.
Немка даже подпрыгнула от неожиданности и, отпихнув меня бедром, прокричала:
— Оставь меня в покое!
— Да, я оставлю тебя в покое, корова! — сказал я и, бережно прижимая к груди бокал с виски, полез в месиво торсов, задниц, шей и локтей.
— Sick man![66] — пришло мне вдогонку.
«Больной» меня обидело. Я включил задний ход и, оттолкнув обладателя серого пиджака с галстуком, головы я не увидел, она помещалась где-то надо мной, оказался вновь у могучей задницы.
— Я прекрасно здоров, — сказал я и поглядел на немку с презрением. — Все дело в том, что я real man. Ты же, корова, никогда не поймешь, что такое настоящий мужчина и всю жизнь будешь спариваться с себе подобными домашними животными мужского пола. В вас нет страстей! Вы как старики, избегаете опасных имен и опасных тем для разговора. Так же, как опасных напитков. Вы — fucking vegetables![67]
