Владимир Орлов - Лягушки
— Да, я из журнала "Под руку с Клио", — сказал Ковригин. — А Вася, или даже Васенька, Караваев — это, как вы выразились, в обиходе некоторых моих знакомых. Точнее сказать — одной моей знакомой…
— Приятно, приятно… Для кого-то вы Васенька… Для одной знакомой… А может, и не для одной… Тут никакой странности нет… Этакий молодец!.. И приятно… — заулыбался Белозёров. Но Ковригин почувствовал, что его слова местного жителя, видимо, не из последних, насторожили. — Вы в "Малахите" остановились?
— В нём. В "Слоистом", — сказал Ковригин. — На третьем этаже. В номере триста семнадцатом…
— Знаем, знаем этот номер, — всё ещё улыбался Белозёров.
А Ковригин пожалел о том, что без всякой нужды назвал номер своего малахитового пристанища. Белозёров будто бы намеренно поднялся на балконный этаж и вынудил его открыть место явочной квартиры. Или злокозненного подполья. Смешно. Если он, Ковригин, вызвал у кого-то в городе интерес или опаску, проще простого было бы в минуту (смотри сериалы) навести о нём справки в банках данных и добыть сведения для упреждений действий неопознанного пока пришельца. Будто бы Василия Караваева. А ведь он прошел фейс-кон-троль у самого тритонлягуша Костика…
Смешно. И забавно.
— Деликатный вопрос… Любезный… э-ээ… — имя собеседника никак не могло вылететь из Мамина-Сибиряка.
— Я вас слушаю, — сказал Ковригин.
— Так вот, деликатный вопрос… Почему вы, любезный, решили сделать ставку на Древеснову?
— Откуда вам известно… — Ковригин остался сидеть с открытым ртом.
— Весь город взбудоражен, — выдохнул Мамин-Сибиряк.
— Не знаю я никакой Древесновой! — резко заявил Ковригин. — Ни здесь, ни в Москве. Просто я…
Ковригину захотелось рассказать историю своей сегодняшней глупости, но он замолк. Говорил Николай Макарович Белозёров, пытаясь нечто, явно несущественное, внушить Ковригину, а Ковригин слушал его в полуха, была бы возможность, и вовсе бы выключил звук. Рассматривал Николая Макаровича. Был Николай Макарович белобрыс, в молодые годы, видно, ходил кудряшом, таким — васильки в козырек кепки и гармонь в руки, теперь же, в свои сорок с лишком, он облысел, но голову не выбривал, имел локоны над висками, живостью светлокарих глаз и энергией повадок вызывал мысли о расторопном хозяйственном мужике, хитроване, удачливом в отношениях как с дамами (бабами), так и с дельцами всех сортов. Ему и в затеях с выгодами наверняка мыла много не требовалось, а в больницах сестры уколы делали без очереди. Собственное ли любопытство заставило его подсесть к Ковригину или же он был отправлен к нему дипломатом, Ковригин понять пока не мог.
— Нет никакой Древесновой! — рассмеялся Ковригин. — Это моя блажь и фантазия. Фантом! Я такой фамилии в жизни не слыхал!
— Тем не менее, — грустно сказал Николай Макарович, — этот ваш фантом три часа назад вписан в программу спектакля. Пусть и карандашом.
— То есть как? — растерялся Ковригин. — Я смотрел программку…
— У вас, видно, маленькая, — сказал Белозёров. — А она вписана в большие…
— Откуда?
— Оттуда! — сказал Белозёров. — И я до нынешнего дня не слыхал такой фамилии. Однако оказалось, что проживает в Синежтуре Полина Петровна Древеснова. Она то ли во вспомогательном составе театра крутилась. То ли летом играла с дачными любителями. Прямо как Нина Заречная. И вот три часа назад, неожиданно и для режиссёра, её ввели в спектакль. Причём дали чуть ли не четыре роли. Автор, изощрённый, наворотил ужас сколько персонажей, а режиссёр их не укоротил. И многие играют по пять ролей. Вот и никому неведомой Древесновой — подарок. Не все со словами, но роли, костюмы и фамилия в программах. Да ещё и при комиссиях! При экспертах.
— Три часа назад я спал, — задумался Ковригин.
— При чём тут ваши сны! — резко сказал Белозёров. — Вы объявили о своём решении поставить на Древеснову куда раньше!
Теперь замолк Белозёров. Возможно, посчитал, что тон разговора выходит невыгодным для утоления делового любопытства. Но, скорее всего, понял, что сболтнул лишнего, а открывать, каким манером добыты сведения о ставке на Древеснову, глупо, или он просто не имел на это права.
Ковригин же собрался сказать, что он и вовсе не намерен участвовать в каких-то дурацких ставках, тем более что ему неизвестны их смысл и цели, но убоялся, что Белозёров примется разъяснять эти смыслы и цели и он, Ковригин, вляпается в чужую и совершенно ненужную ему игру. Тут же вспомнил про гардеробный номерок и посчитал, что после спектакля (если досидит до конца) и решит, именно при незнании смыслов и целей, — выбрасывать ли ему оплаченный жетон или же опустить его, куда будет предложено.
— Вы собирались побывать в Журине? — спросил Белозёров.
— Да, — кивнул Ковригин, хотел было добавить: "Но при вас я об этом не говорил", однако сказал: — Я уже расписание автобусов посмотрел…
— Могу дать вам водителя и автомобиль, — сказал Белозёров. — Я в здешних палестинах заместитель градоначальника по автостоянкам и гаражам, особенно подземным…
И Белозёров одарил Ковригина визитной карточкой.
— Но если вы явитесь в Журино просто так, — сказал Белозёров, — вы сможете увидеть усадьбу и дворец лишь из-за забора. Забор, правда, красивый.
— То есть?
— А то и есть, — сказал Белозёров. — Журино — нынче частное владение. А владелец его — человек значительный и строгих правил. Попасть в усадьбу и уж тем более в помещения дворца можно только с его позволения. В особенности потому, что во многих залах и комнатах идут ремонты и перестройки ради романтических целей хозяина…
— Небось и подземные гаражи предусмотрены…
— Не без этого, — кивнул Белозёров.
— У меня журнальное удостоверение, — сказал Ковригин.
— Ему ваше удостоверение!.. — усмехнулся Белозёров. — Он им разве что… Впрочем, он эстет. Учился и в Сорбонне. Ну, ладно… Журналисты ему обрыдли. Обличают его в искажении исторической сущности здания. И, по его понятиям, вторгаются в интимную жизнь… Тут к нему как-нибудь по-человечески надо подъехать… Скажем, вот, мол, дед или отец были здесь в эвакуации, остались их записи и рассказы с интересными подробностями… Ведь могли быть у вас такой дед или отец?
Ковригин помрачнел.
— Подъезжать я ни к кому не намерен. Найду способы выполнить то, что мне надо. Не в первый раз…
— Вряд ли, — покачал головой Белозёров. — Вы не в Москве.
— И кто же этот влиятельный хозяин с романтическими целями?
— Среди прочего, по материнской линии он из рода Турищевых-Шереметевых. Якобы имеет доказательства. Полагаю, будет нынче в театре. Да! — будто бы только что вспомнилось Белозёрову. — Банкет и приём вип-гостей устраивают сегодня в Журине. Пофуршетят после спектакля в театре, а потом сливки отвезут в Журино. Там ночь с фейерверками.
— Отвезут в каретах или на танках? — спросил Ковригин. — Или на подводах?
— Шутить изволите, молодой человек! Хотя Острецову позволительны и кареты, и танки. Но я-то вспомнил о приеме из расположения к вам. Вы понравились моим барышням. Было бы неплохо, если бы вы подошли к ним в антракте… А вот в обоз к Журину пристроить я вас не смогу. Хоть вы из Москвы и с удостоверением…
— Естественно, я же зритель из "уголочка"…
— Можно сказать и так…
Куранты буфетных башен устроили перезвон. Пооткрывались черные, точно печные, дверцы, из них повыскакивали неведомые Ковригину зверушки (ящерки? или тритонлягуши? — мелькнула мысль), произвели ласковые теноровые звуки и скрылись в своих дуплах.
— Приглашают в зал? — спросил Ковригин.
— Нет. До звонков ещё пятнадцать минут, — сказал Белозёров и встал. — Спасибо за компанию. А у меня как раз на эти пятнадцать минут дело. Вы уж подойдите в антракте к моим барышням-сударыням. Одна из них — Вера, другая — Долли.
— Я помню, — кивнул Ковригин.
А сам думал: что это за зверушки такие вместо кукушек или, скажем, здешних певчих птиц проживают в башенных дуплах? Или в дуплах вообще? Обслуживали куранты явно не белки. А что делать на деревьях ящеркам или тритонлягушу? И тут до него дошло, откуда вдруг возникла в нём странная фамилия — Древеснова. Из словосочетания, из зоологического понятия — "древесная лягушка". В одной из южных стран — Пипа. А Древеснова, о коей он не знал и не ведал, — Полина Петровна. П. П. Фу ты! Опять! Кто о чём, а вшивый… Кроме глупости и игр воображения, свойственных ему, фантазёру с детсадовских лет, могло произойти сейчас столь неприятное ему упрощение классификатора: впихивание реальной, единственной женщины (если Древеснова, конечно, существует) с её единственной судьбой в клетки системы, на манер системы химических элементов. Да мало ли какие чудесные и чудные прозвища с фамилиями изобретали у нас на Руси, и на Руси Великой, и на Руси Малой, и на Руси Белой! Да что изобретали! Метким цветным словом высвечивали суть человека.
