Дмитрий Липскеров - Родичи
Рыжая потребляла трехглазую яичницу прямо со сковороды, протирая чугунное дно хлебной коркой.
— Верок, на нем семь поколений студентов опыты ставили!
— Ты тоже?
От этого вопроса Рыжая вдруг покраснела, подавилась хлебной крошкой и долго кашляла, выпучив по-рачьи глаза, пытаясь хлебнуть из чашки кофе. Вера ударила подругу по спине сильно, так что изо рта Рыжей вылетел ошметок пищи.
— Нехорошо на людях опыты ставить, — произнесла Вера тихо и ушла в свою комнату.
Рыжая некоторое время скреблась к ней в дверь и задавала дурацкие вопросы типа: «Ты что, Вер, думаешь, у меня с ним что-то было?.. — Сама же и отвечала. — Я с животными не сплю!» Но подруга не откликалась. Она просто лежала на кровати, смотрела в потолок, губы ее были добры, а глаза печальны.
Рыжая в конце концов ушла в институт, и в квартире наступила тишина.
Тишина позволила Вере уловить его запах.
Запах студента Михайлова походил на ароматы смешанных специй с преобладанием корицы.
«Придет, никуда не денется!» — в гордыне успокаивала себя ночная красавица Орнелла.
Тем не менее во всем теле девушки чувствовалась слабость. Она хотела было сделать станок, но отказалась от сих тяжелых действий и улеглась в кровать в халате, чего за ней не водилось прежде никогда. Под одеялом ей вдруг на мгновение почудилось, что она не одна, что он рядом и дыхание его наполнено восточной терпкостью.
Вера закрыла глаза и заснула…
Ее родители были санкт-петербургскими профессорами литературы и родили единственную дочку поздно, когда уже решили, что их тела не в состоянии зачать. Но, как известно, не человеческая плоть определяет, а Господь. Лишь Бог посылает детей и юным, и зрелым.
Мать Веры в возрасте сорока одного года разрешилась от бремени недоношенной девочкой, весом всего в восемьсот грамм.
Таких детей называют плодами.
Недоноска поместили в специальную камеру и сказали родителям, что все в воле самого плода. Может выжить, а может… Как ему, плоду, захочется…
Отец — пятидесятитрехлетний мужчина с интеллектуальным лицом, обрамленным седовласой шевелюрой, — не в силах был сдержать слез, когда смотрел, как плоть от плоти его шевелит крошечными ручонками, а тельце все в каких-то присосках с проволочками…
Плакал он и тогда, когда, посещая магазин игрушек, покупал небольших кукол, с которых, придя домой, стаскивал одежки, кипятил их, затем гладил, а потом приносил кукольные наряды в роддом, для своей крошечной дочери…
Впрочем, через месяц плод назвали ребенком женского пола и предложили родителям назвать девочку каким-нибудь именем.
Господи, они уже на шестнадцатый день беременности, когда сердечко их соединенных клеток застучало, были уверены, что родится девочка, и дали ей тотчас имя Вера, в чем был не глубокий смысл, а скорее истина, что нельзя отчаиваться никогда, надо верить!
Обычно недоношенные дети очень скоро набирают вес своих сверстников. Вероятно, намучившись и проявив волю к жизни в глубоком младенчестве, они, взрослея, выказывают способности, выгодно отличающие их от бывших пятикилограммовыми карапузов.
Так вот и Вера с трех лет определилась со своей будущей профессией, танцуя целые дни напролет в большой профессорской гостиной. Ее отдали в балетный класс, а потом и в училище, которое она закончила, распределившись в Кировский. Ее сразу же прозвали Бабочкой за легкость полета…
Потом умер папа, за ним через два года последовала мама.
А она летала по сцене великолепной бабочкой, юная прима с блистательным будущим, пока не наткнулась ногой на торчащий из пола гвоздь, который пропорол плоть аж до кости и порвал сухожилия со связками в придачу.
Виноватым оказался рабочий сцены с мутными глазками и длинным языком, которым он молол без устали, что не его вина это, а просто Бог не захотел, чтобы Верка танцевала. Рабочего хотели было сдать в психиатрическую, но он исчез, не забрав даже последней зарплаты.
Впрочем, медицина постаралась на верхах своего умения и восстановила ногу. Но что-то с тех пор произошло с примой. Она по-прежнему летала над подмостками, но это был не полет бабочки, а порхание тяжелого голубя, и ее карьере пришел конец. Конечно, никто не гнал ее из театра, но просто артисткой балета Вера не желала быть, в один прекрасный день уволилась из Кировского и уехала в Москву.
С год она протанцевала за спиной полнотелого болгарина, народного любимца россиян. А потом ее стошнило во время полового акта с лучезарным, после чего девушка решила нырнуть на дно московской жизни и первым делом явилась в салон тату, где сняла трусы перед обширянным кольщиком и заказала тому изваять на ее коже бабочку…
Уткнувшись носом в участок работы, любитель «Герасима» сотворил произведение, которым Вера восхитилась, учуяла в нарке талант и готова была принадлежать ему за этот дар хотя бы раз. Но то место, где у девушки срастаются ноги, никак не воодушевило плоть кольщика, он лишь развел руками и попросил сотку баксов за работу…
Когда опухоль с наколотой бабочки сошла, Вера устроилась танцовщицей в фешенебельный стрипклуб «Ямочки» и на третий день познакомилась с тем, о ком грезила сейчас в дневном своем сне…
К вечеру из института вернулась Рыжая и опять поскреблась в комнату подруги.
— Прошу тебя, не обижайся! — шептала студентка в замочную скважину. — Ну, наговорила ерунды!..
Вера не отвечала, лежала, отвернувшись к стене, почти не слыша призывов подруги, и все чудились ей голубые печальные глаза ночного любовника.
Рыжая временами забывала о подруге и тогда питалась то колбасой, то бутербродом с малиновым вареньем, присланным бабулей из-под Пскова, но иногда тяжелый вздох из-за запертой двери возвращал ее к памяти, и следовали все новые увещевания.
— Вер, — призналась Рыжая, — у нас в меде почти все бабы с ним были. Он безотказный!.. Обратно, у него воли нет по причине слабоумия…
На четвертый день подурневшая от депрессии Орнелла кое-как привела себя в порядок и покинула квартиру. Взяв машину, она поехала к Большому, где прошла в служебный вход и предъявила удостоверение артистки Кировского театра.
— По делу.
— К кому? — поинтересовался вахтер Степаныч.
— К нему, — ответила девушка.
— А к нему сейчас все! — развел руками страж театра. — Вишь!
Она оглянулась и увидела сидящих по диванам писюх лет по четырнадцать и теток-театралок, преимущественно в розовых и зеленых беретах из мохера. Ей стало неловко, бледное лицо зарумянилось. Тем не менее она присела на диван и ушла в себя настолько, насколько это возможно человеку, прежде не медитировавшему.
Очнулась, когда старческий голос Степаныча возвестил неприятное:
— Чего сидишь? Твой Спартак-Динамо давно уж слинял через другой подъезд. Инкогнито…
Никого, кроме нее и вахтера, на служебном входе не было. Через стеклянные двери просилась в тепло ночь, горел зеленый абажур вахтерской лампочки.
— Скажите, дедушка, — тихо произнесла Вера-Орнелла. — Скажите, почему я здесь?
— На гения посмотреть пришла, — ответил Степаныч. — Угадал?
Она не возразила ему, тихонько поднялась с дивана и пошла к дверям.
— А что такое гений? — спросил у ночи вахтер. — Скольких я их здесь повидал! Злобные, ссохшиеся все от этой злобы, в тридцать пять пенсия, а потом к ним на могилы экскурсии водят!..
Вера не слышала Степаныча, шла по улице, да и вахтеру слушатель был ни к чему. Он запер за девицей дверь и еще с полчаса разговаривал с абажуром, потом спать лег, напившись липового чая…
Она села на лавочку в парке, и опять сознание ее отключилось, смешавшись с полночным туманом. Вышедшая луна была полна и способствовала необычной летаргии, которая продолжилась аж до самого утра.
Лицо Веры стало бело от морозной ночи, а ресницы закрытых глаз покрылись инеем. Она замерзала и, вероятно, умерла бы до срока, но в наступившем утре кто-то погладил ее по голове, словно ребенка, возвращая к жизни теплом ладони.
Она открыла глаза и увидела белокурого красавца с голубыми глазами.
Он стоял и молча смотрел на нее, отчего тепло вошло в ее тело — в живот, и даже стало жарко.
— Мы опаздываем!
Рядом с ним оказался человек восточного вида, нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу.
— Репетиция, господин А., товарищ Михайлов! Опаздываем!..
Неожиданно девушка встрепенулась и отогретыми руками расстегнула сумочку, из которой достала пачку долларов и протянула молодому человеку.
— Возьмите! — Голос ее дрогнул, она старалась сдержать горячие слезы, но не могла.
Ахметзянов ничего не понимал, а оттого нервничал все больше.
— Берите деньги, и пошли! — скомандовал импресарио. — Нас симфонический оркестр ждет!
— Не только симфонический, но и Лидочка! — послышался знакомый голос тенора.
— Альберт Карлович! — воскликнул патологоанатом.
