Меир Шалев - Голубь и Мальчик

Муж сказал шепотом: «Но он к тебе ни во что не вмешивался, и ко мне тоже», и она закричала еще энергичнее: «Ты за кого, за меня или за него?!»

Они вернулись в дом, а я уселся на большой камень во дворе и прислушался к звукам. Быстрая пулеметная очередь — это дятел на стволе соседской мелии. Крадущиеся шаги убийцы в чаще — всего-навсего черные дрозды, что разгребают опавшие листья. Дикий смех издает большой пестрый зимородок неизвестного мне вида. Ну, а самые шумливые — это, конечно, сойки, про которых я никогда не понимаю, дерутся они или играют, ругаются или сплетничают.

Зашло солнце. С соседнего поля послышался шумный галдеж. Я встал, подошел ближе и увидел на земле стайку незнакомых птиц коричневатого с серо-золотистым цвета, чуть побольше голубя, с длинными ногами. Они орали, как сумасшедшие, и прыгали изо всех сил, приветствуя ночь танцевальной церемонией.

Черные дрозды подали последние сигналы тревоги, темнота сгустилась, и с холмов послышались первые завывания шакалов. Я вдруг вспомнил, как мы слышали их в Иерусалиме, прямо на границе нашего квартала. Одна стая совсем близко, другая ей отвечает, а иногда и третья, издали, и ее голос слышится только в промежутках между двумя другими. Я спросил тебя тогда, о чем и почему они воют? И ты сказала, что, в отличие от людей, которые тратят много сил на глупости, животные — существа очень логичные. Любому их поведению есть объяснение, и стаи шакалов, сказала ты, сообщают друг другу, где они находятся и где намерены искать добычу — «иначе они всю ночь будут ссориться вместо того, чтобы охотиться и есть». Я любил те твои маленькие уроки природоведения. Я чувствовал, что и у тебя был учитель в детстве, кто-то, кто тебя учил, чьи уроки ты любила слушать.

Я вернулся обратно в дом. Походный матрац развернулся на полу, послушно раздулся, и я разделся, растянулся и закрыл глаза. Снаружи дули два ветра, которые ты мне обещала, — один в больших деревьях и другой, непохожий на него, — в маленьких. Я засыпал и просыпался, снова и снова. Один раз из-за совки, которая была для меня сплошная тайна и волшебство: ровный, гулкий звук с такими точными и постоянными интервалами, что они вызывали щемящую и сладкую боль. Другой раз меня разбудили пугающие предсмертные стоны. Я вышел из дому, пошел к тому месту, откуда они доносились, и обнаружил, что это выдохи совы, живущей на чердаке в здании поселкового совета. Вернувшись, я лег, но не мог заснуть. Ты была права: тонкие поскрипывания надо мной — это шаги голубей под крышей. Мешулам тоже был прав: слабые поскрипывания снаружи — это жвалы гусеницы-древоточицы в стволе инжира. Голубей надо прогнать, щели и дыры забить. Инжир выкорчевать и посадить вместо него новый.

И из-за веревочной границы тоже слышались звуки, и в них я тоже не ошибся: сосед и соседка занимались там любовью, и, судя по силе этих звуков, делали свое дело на веранде или совсем в саду. Он — беззвучно, она — с горловыми стонами, долгими и глубокими, которые всё усиливались и усиливались, но не переходили под конец в громкий трубный вопль, а завершались мягким и коротким вздохом принятия приговора. Вслушиваясь в эти звуки, легко было угадать ширину ее бедер, гладкость шеи и нежную сладость ее влагалища. Пусть себе протягивает веревки и обозначает границы — женщина, которая так блаженствует под сводами любви, не может быть плохой соседкой, даже если так старается ею казаться, как эта.

И сам дом тоже наполнился голосами. Превратился в резонатор звуков и воспоминаний. Одни голоса случайны и понятны: жалюзи скрипят на ветру, дверь стучит о косяк. Другие непрерывны и трудны для понимания и разгадки: то ли разговор кирпичей, обреченных пожизненно жить друг подле друга, то ли голоса других времен и других людей, старые фонограммы, слова, которые остались после того, как сказавшие их давно уже ушли отсюда: тихий разговор женщины и мужчины, сонные вздохи детей, плач младенца. Свет, что когда-то впитался в стены, а сейчас хочет высвободиться из них в виде звука.

Я слушал, изучал, сортировал, заучивал. Здесь уже нельзя обвинять соседские квартиры — это твой дом, он дышит вокруг тебя, расширяется, шумит, сжимается, окутывает. Земля, которая здесь не стиснута бетонными корсетами и не обвязана ремнями асфальта, поворачивается в медленном, нескончаемом танце и несет нас в своих руках, а мы — дома, деревья, животные и люди — расползаемся по шершавой коже ее ладоней.

Со времени развода у Тирцы нет своего дома. Дом, в котором она жила с мужем, Тирца оставила ему, когда они расстались.

— Прежде всего, потому, что мне его жалко. И потом, лучше, если получится пройти через всё это без скандалов. Сколько еще лет нам осталось? Семь хороших, а потом семь плохих? И всё? А может, только три года, как тому бедняге Стивенсону, о котором ты мне рассказывал, тому, что построил себе дом на острове? И все эти немногие годы потратить на войну за вещи и на то, чтобы кому-то мстить? — И посмотрела испытующе, понял ли я ее. — Пусть себе берет этот дом и радуется, главное — чтобы он исчез, ушел из моей жизни, чтобы я его больше не видела, не слышала и не чувствовала.

— А сейчас?

Сейчас у нее нет дома. У нее есть машина и есть несколько комнат: комната в офисе в Тель-Авиве, комната в гостинице в Хайфе, комната в гостинице в Беер-Шеве и комната в большом доме ее отца в квартале Арнона в Иерусалиме.

— А если к тебе иногда приходят?

— Ты можешь говорить прямо, Иреле. Приходят трахнуться, что ли? На ночь? На неделю? Это ты называешь иногда?

— Тебе виднее.

— Нет. Ко мне никто не приходит иногда. Ни на ночь, ни на две. Уже много времени. Женщины могут долго жить без мужчины. — И улыбнулась неожиданной широкой улыбкой. — А вот у Мешулама, представь себе, иногда бывают гостьи.

— Вполне могу представить. Где же он с ними спит?

— Он с ними не спит. Они приходят, а потом уходят. А спит он один, в кровати Гершона.

— Странно.

— Что странно — что они не остаются?

— Нет. Что твой отец спит в кровати Гершона.

— Не вижу тут ничего странного. Мешулам — из тех осиротевших родителей, которые не активничают, не делают в память своих погибших детей ничего особенного, кроме того, что ежегодно, в День памяти павших солдат, ходят на гору Герцля.[47] Он даже не выпустил, как другие родители, брошюру в память о Гершоне. И жалко — потому что Гершон оставил пару замечательных работ по химии, из Института Вейцмана и из средней школы. Я предложила ему учредить стипендию имени Гершона, но он рассердился: мой сын будет лежать в могиле, а кто-то другой будет учиться вместо него на профессора? Ты понимаешь эту логику? Он только плачет в свой платок и требует, чтобы я называла его «папа», а не «Мешулам», как я привыкла, и еще он спит в его кровати. Но это никому не мешает. Ни мне, ни его женщинам, которые все равно приходят и уходят, ни моей матери, которая уже умерла, и я думаю, что Гершону тоже не мешает, что его отец спит в его кровати. Там вполне хватит места на двоих. Так что я не понимаю, почему именно тебе это кажется странным.

Так, постепенно, дом Фрида превратился в гостиницу, а садовая пристройка Мешулама, которая раньше была его рабочим уголком, стала его настоящим домом. Вначале это был склад для садовых инструментов, удобрений и семян, потом — его укромный и запретный мирок, где были складная кровать, и электрокипятильник, и сахарница, и две чашки. А с тех пор, как Гершон, к ним добавились газовая плитка, маленький холодильник и раскладное кресло, которое может откидываться назад и становится кроватью. А с тех пор, как и его Голди, этот уголок Мешулама окончательно стал его жилищем. Возвращаясь с работы, он идет прямиком туда, отдыхает, читает и готовит себе легкую закуску, а потом лежит там, накрыв лицо своим большим платком, синеву которого украшают выцветшие разводы его соленых слез. И только вечером он заходит в свой большой дом, моется под душем, бреется и принимает свою очередную гостью. Потом гостья уходит, а Мешулам идет спать в кровати своего мертвого сына и прислушивается к каплям, барабанящим снаружи по жести, «и вот теперь ты видишь всю нелепость наших комнат — всех их назначений и названий».

Утром меня разбудил новый шум. Я выглянул через щель между досками, закрывавшими окно. Возле дома стояли два грузовика. Их краны разгружали на деревянные помосты огромные мешки с песком и щебнем, плитку, кирпичи и черепицу, гибкие и жесткие трубы разного диаметра и цвета, толстые и тонкие металлические решетки, ящики с электроарматурой и частями для сантехники. Двое китайских рабочих толкали к стене маленькую бетономешалку. Тирца расставляла свои игрушки на новой песочнице.

Я оделся и вышел во двор.

— Доброе утро, Иреле, — крикнул Мешулам. — Видишь, хорошо, что ты всё подстриг и почистил. Сейчас мы сможем разбить тут красивый палисадник.