Максим Кантор - Учебник рисования
Если про похороны Сыча можно сказать, что его хоронила русская интеллигенция, то хорька хоронила вся Россия. Долгий путь от Донского до Кремля занял целый день до вечера, и толпа все росла. Когда подошли к Кремлевской стене, к той самой, где покоился прах правителей этой несчастной и обделенной удачей земли, толпа разрослась уже настолько, что глазу было не охватить ее. Те, что стояли далеко, поднимали над головой детей, чтобы дети могли видеть, запомнили и рассказали своим детям. Дети плакали. Голосили старушки. Играл похоронный марш, но звуки его тонули в шуме людского моря.
Хорька решено было не кремировать, но, ввиду того, что гроб с его останками невелик, поместить гроб в нишу, сооруженную подле тех ниш, в которых стояли урны с прахом государственных деятелей. И когда наконец гвардейцы подняли гробик к нише, поместили его внутрь Кремлевской стены, когда молчание — рвущее душу молчание — сковало толпу, тогда ударил прощальный орудийный салют. Били орудия с лафетов установленных непосредственно на Красной площади, и отвечали залпами тяжкие пушки московского гарнизона, бухали разрывы за Каменным мостом. Так прощалась страна со своим героем, так прощалось правительство с личностью, возглавившей борьбу за реформы, так прощался народ со своим заступником — а многие в толпе шептали, что так прощается Россия со своим будущим.
ЭПИЛОГ
IВсе умирают вовремя. Приходит срок — и люди умирают, и империи разваливаются, и идеи, питавшие их, исчезают, с этим ничего не поделаешь, и роптать не следует. Смерть случается тогда, когда жизнь исчерпала свои возможности, — вот и все.
Мнимые расхождения между так называемой судьбой (то есть реально случившимся) и предназначением (то есть задуманным) не должны вводить людей в заблуждение. Этих расхождений просто не существует. Нечего пенять на безжалостную судьбу, что не дала завершить главное дело. Нет и быть не может таких случаев, чтобы кто-то умер, не доделав начатое. Иные доброхоты причитают над могилой: ах, не вовремя покойный ушел от нас, не договорил свою речь, не допел песню! Эта распространенная повсеместно форма сетования над мертвым вселяет ненужные надежды в живущих. Люди привыкают к удобному обману: им кажется, что, даже если они ничего в жизни не сделали, но нечто пообещали, это все равно засчитывается им в заслугу — ведь над отверстой могилой вспомнят и о намерениях. И люди привыкают думать, что важнее захотеть и пообещать, нежели сделать. Не счесть пустых жизней, бессмысленных биографий — превращенных преданной родней в нечто многообещающее, но, увы, не состоявшееся. Надгробный плач всегда преувеличивает роль обещаний и преувеличивает злостный умысел судьбы: ведь покойный почти что написал великую картину, едва не сказал мудрую мысль, начал говорить — и не сказал. Какая чепуха! Если бы покойный мог, то он непременно сказал бы. А если чего не сказал, то наверняка и не мог сказать. Все, что человек может исполнить при жизни, он с неизбежностью исполняет, и не надо возводить напраслину на смерть: аккуратная смерть приходит прибраться за неаккуратной жизнью, только когда пришла пора. И если бы смерть полагала, что у жизни есть еще дела, которые жизнь обязана доделать, она бы повременила — смерть умеет ждать. Поэтому уход человека (равно как и развал страны) следует воспринимать как обозначение меры вещей — существуют границы предметов, контуры судеб и пределы возможностей.
Всякая смерть человека отмечает определенный параграф в истории общества — ставит галочку на полях хроники. Такими галочками на полях нашей хроники стали смерть Семена Струева и конец Михаила Дупеля. Нельзя сказать, что эти события потрясли столицу. Столица и не такое видывала.
Дупель, Михаил Зиновьевич, был головокружительно богат, его арест поначалу напугал: уж не начались ли гонения на бизнесменов? Однако скоро разобрались: арест Дупеля попросту воскрешает старый сюжет — завистливый король карает удачливого слугу. Некрасивый полковник госбезопасности свел счеты с красавцем Дупелем по тому же сценарию, по какому Людовик заточил финансиста Фуке в Бастилию. Сюжет этот описан у Дюма, по сию пору актуален — и что с того? Посудачили и успокоились.
Семен Струев был небогат, некрасив и, честно говоря, смерти его ждали давно. Про таких говорят: пережил свое время. Искусство ушло вперед, своей смертью художник подтвердил, что более не нужен.
В галерее, где обнаружили Струева, был полный беспорядок: холсты порваны, инсталляции разбиты. Это также не произвело впечатления на публику: гибель произведений искусства — вещь привычная. Общество скорбит о том, что утрачено на пике актуальности — повремени Гитлер с выставкой «Дегенеративное искусство», никто не упрекнул бы его в уничтожении картин.
Оперативники отметили скверное состояние помещения: уже давно столичные галереи занимали импозантные особняки, крупные дельцы по подвалам не ютятся. В подвале все указывало на ничтожность бизнеса: даже установить авторство разоренных инсталляций было затруднительно — позвали экспертов, те глянули на обломки и пожали плечами.
Следователи задались вопросом: кого могло привлечь позабытое модными людьми заведение? Возможно, кто-то сводил с галеристом счеты? Вспомнили про особняк Поставца в Одинцовском районе, в деревне Грязь, вдруг остались там обиженные? Есть черта у русского мужика: затаит обиду, а потом как треснет. Навели справки в деревне Грязь: никому это пьяное население мстить не будет, до того допились, что не помнят, как их зовут. Тогда кто же? Может быть, вьетнамцы? Сегодня в столице полно приезжих из азиатских стран: у себя дома им голодно, тянутся бедолаги в русские земли, поближе к цивилизации. Оно и понятно: цивилизованной жизни всякому хочется. Например, один вьетнамский мыслитель опубликовал брошюру «Прорыв в цивилизацию» там все сказано. Не читали? Прочтите обязательно — и уже не будете удивляться, почему маленькие раскосые люди продают на вещевых рынках хлопчатобумажные шаровары. Вот разве что представители развивающихся стран, те могли (по невежеству своему) принять галерею Поставца за предприятие, имеющее вес на рынке искусств. Пришли, решив поживиться, убедились, что взять нечего, разъярились и все сломали. Варвары.
Еще одно обстоятельство указывало на азиатов: помимо Струева в подвале были обнаружены шесть человек, умерщвленных без применения какого-либо оружия. Удары, нанесенные им, были такой силы и наносились с таким изощренным мастерством кулачного боя, что одно это обстоятельство позволяло склониться к версии вьетнамской или корейской. Наметили к разработке азиатский след, да так на этом и остановились: дел невпроворот, а рабочий день, он не резиновый.
Впрочем, одна ниточка все-таки обнаружилась, за нее следствие и потянуло. В одном из убитых был опознан Тарас Ященко, сток-брокер Белорусского вокзала, специалист по франчайзингу и маркетингу — достойный член общества. Проверили контакты, вышли на некоего Александра Кузнецова, личность темную. В прошлом работал на кладбище, затем грузчиком на упомянутом вокзале, числился в охранниках массажного салона, проще говоря: вышибалой в борделе; разумеется, пил. Скорее всего, художник Струев, стал объектом шантажа Кузнецова. В следствии фигурировала крупная сумма в иностранной валюте, найденная в пальто Струева, — это прямо указывало на шантаж. Почему в числе жертв оказались Поставец и Ященко, кто были остальные убитые — это предстояло прояснить.
Отыскали преступника без труда — Кузнецов пребывал в своей убогой комнате в коммунальной квартире, где соседями была составлена нелицеприятная характеристика на сожителя. Оказалось, что последние годы Кузнецов препятствует расселению их коммунальной квартиры, отпугивает потенциальных инвесторов, грозит, что сожжет все к чертям, если дойдет до приватизации. А что, и запросто сожжет, утверждали соседи. Ему что: сознательности никакой. Зашел однажды потенциальный инвестор, жаловались соседи, захотел, как говорится, осмотреть жилплощадь, заглянул в стенной шкаф, а этот упырь его в шкафу закрыл. На следующий день только выпустил. Что, говорит, дядя, понравилось? Ты, говорит, все внимательно посмотрел? А то еще заходи, у нас ванная комната хорошая. Потенциальным инвестором (гражданином, что просидел сутки в стенном шкафу) оказался художник Дутов. Комментируя случившееся, Олег Дутов отметил, что сингулярность Кузнецова остро антагонистична его персональному дискурсу. Следователи записывать показания не стали: художника происшествие потрясло, говорит бессвязно. Явились за Кузнецовым — и в состоянии тяжелого запоя, неспособный связать и двух слов, был Кузнецов доставлен в прокуратуру. Запирательств со стороны преступника не последовало, но и разъяснений своей деятельности он не дал, отнесся к процессу апатично. Словно и не касалось его это дело — вот как он вел себя в суде. В газетах можно было прочитать об этом процессе. Очерк, созданный в зале суда, назывался «Соседи». Корреспондент высказался следующим образом: «Посмотрите на тонкие губы, вглядитесь в эти водянистые глаза. Убийца? Не просто убийца. Убивают по заказу, из корыстных соображений, из ревности, наконец. Мы не оправдываем такие преступления — но хотя бы понимаем причину. Однако подчас мы сталкиваемся с явлениями, не поддающимися разумным объяснениям: можно ли понять существо примитивное, не желающее приобщиться прогрессу? Он убивал не потому, что хотел лишить жизни, просто жизнь не представляется для него ценностью: разве он отличает бытие от небытия? Если бы (смехотворное предположение!) его познакомили со строчками Мандельштама о том, что нет обратного пути от бытия — к небытию, он, вероятно, не поверил бы. Для него такой путь есть: именно по этому пути он и шел от рождения. Как строить планы движения общества вперед, если нашим соседом является Кузнецов? Мы свидетели того, как передовые политики, гордость России — Дмитрий Кротов и Иван Луговой, — подписывают в Брюсселе соглашения о либеральных ценностях. Я долго размышлял в зале суда: что было бы, если бы правом подписи обладал Александр Кузнецов? Мы должны осознать, что в российском обществе либеральные ценности соседствуют с варварством. Мы обязаны помнить, что соседом Дмитрия Кротова является Александр Кузнецов».
