Альберто Моравиа - Скука
Тут я вдруг поднялся:
— Начнем через неделю. Этой особы сейчас нет в Риме, она вернется через неделю.
— Как вам угодно. — Майор Москони тоже поднялся. — Но если вы вдруг засомневались насчет цены, то можете навести справки и увидите, что другие агентства взяли бы не меньше.
Я ответил, что дело не в цене, и, повторяя, что вернусь через неделю, вышел.
Незаметно для себя, механически я вернулся в студию и принялся ждать Чечилию, потому что это был как раз один из тех двух-трех дней в неделю, когда мы виделись. С недавнего времени я стал страдать бессонницей по причине вечной тревоги, в которой находился из-за отношений с Чечилией. Засыпал я сразу же, как только ложился, но проходил час, и я просыпался, как будто меня толкнули. Проснувшись, я начинал неотступно думать о Чечилии и засыпал только под утро, чтобы проснуться в обычный час, то есть слишком рано. В течение дня мне случалось, поддавшись усталости, заснуть там, где меня сморил сон, и проспать тяжелым сном два или три часа. Так случилось и на этот раз. Шторы были опущены, спокойный, теплый желтый свет наполнял комнату. Я лег на диван, повернулся на бок и стал рассматривать белый холст, натянутый на подрамнике около окна.
Я подумал, что мой холст пуст оттого, что от меня ускользает реальность. То есть это было то же самое, что с Чечилией: когда я думал о ней, в голове у меня была пустота, потому что она все время ускользала от меня, не давала собой овладеть. И физический акт, посредством которого, как порой мне казалось, я овладевал ею, в сущности, то же самое, что порнографическая живопись Балестриери: это было не настоящее обладание, как то была ненастоящая живопись. И как в своих отношениях с Чечилией я разрывался между скукой и сексуальной одержимостью, так и в искусстве я колебался между плохой живописью и отказом от живописи. Вот я обратился в агентство «Сокол», чтобы узнать наконец о Чечилии что– то определенное, но ведь это было все равно что, решив вернуться к рисованию, начать вдруг изучать научный трактат о природе и составе материи! Мысли мои становились все сбивчивее: холст мой пуст, думал я, потому что от меня ускользала Чечилия, а голова — потому что от меня ускользала реальность. Реальность и Чечилия — два эти слова все глуше отдавались в моем сознании: я смутно чувствовал, что в моих взаимоотношениях с тем и другим есть нечто общее, и мне даже показалось, что я понял, что это такое — общим была моя мания обладания. Мои взаимоотношения с Чечилией и реальностью кончались крахом, потому что именно обладание и оказывалось невозможным. Думая обо всем этом, я в конце концов устал и заснул.
Едва заснув, я проснулся. В студии было почти темно, и, включив свет, я увидел, что проспал целый час: было полшестого, а из агентства я вернулся в полпятого. Этот сон, такой глубокий, что поначалу мне даже показалось, что я совсем не спал, вернул мне силы; в голове была необычайная ясность, как бывало со мною в прошлом, когда я приступал к новой картине, исполненный глубоко осознанной и точно нацеленной творческой энергии. Я взглянул на холст и подумал, как это обидно, что я бросил рисовать: для работы требовалось именно такое душевное состояние. И тут я вскочил с дивана, как будто меня толкнули, и бросился из студии, потому что с поразительной ясностью понял вдруг, что Чечилия сейчас у актера и я могу застать ее врасплох, когда она будет уходить, отправляясь ко мне.
И в самом деле: ведь до сих пор я следил за нею все дни, кроме тех, когда она должна была приходить ко мне.
Бог знает почему, я считал, что не может она в один и тот же день спать и со мной, и с Лучани. Но сегодня утром, говоря со мной по телефону, Чечилия сказала, что придет не раньше шести, и только сейчас я сообразил, почему она назначила свидание на этот час: до этого, до меня, она будет у Лучани. Таким образом, если в другие дни я не мог знать, в какие часы Чечилия бывает у Лучани, то сегодня я точно знал хотя бы час, когда она будет от него уходить, потому что в это время она должна была отправляться ко мне. Я поразился, что раньше не догадался о такой простой вещи, к тому же идеально соответствующей психологическому складу Чечилии, ее бессознательной жестокости. Это было как раз в ее духе: на протяжении получаса перейти из объятий актера в мои объятия, отдаваться мне с тем же лестным самозабвением, с каким она отдавалась ему, с животной жадностью смешивать в своем лоне мое и его семя. Как же я не подумал об этом раньше?
Через пятнадцать минут я подъехал к дому Лучани, почти напротив нашел место для парковки и принялся ждать, не выходя из машины. Идти в бар не имело смысла, так как, по моим расчетам, Чечилия должна была появиться самое большее через пять минут. Я зажег сигарету, не сводя глаз с освещенных изнутри ставен второго этажа. То были ставни на окнах Лучани; возможно, в эту самую минуту Чечилия поспешно одевалась, твердя ту самую по-детски лживую фразу, которую столько раз повторяла мне: «Мне надо идти, меня ждет мама». Я заметил, что вид этих ставен вызывает у меня почти такую же тошноту, какую вызывал обычно вид белой поверхности холста перед началом сеанса: из этого обрамленного черным мрамором подъезда с минуты на минуту должно было появиться нечто, о чем я хотел и в то же время не хотел знать, нечто притягательное и в то же время отталкивающее — Чечилия или, иными словами, реальность. Я понимал, что мне следует оставаться здесь, пока Чечилия не появится на пороге, но мне очень хотелось уехать. И, осознав лишний раз двойственность и противоречивость своих ощущений, я еще раз убедился в том, что бросать на полдороге наблюдение за Чечилией заставляло меня не взбунтовавшееся вдруг чувство собственного достоинства, а отвращение к Чечилии, к тому, чем она была в самом деле, то есть отвращение к реальности.
Как я и предполагал, спустя пять минут Чечилия и актер в самом деле появились на пороге. Они держались за руки, и мне показалось, что оба слегка пошатывались, как оглушенные. Я заметил, что Чечилия сжимала руку Лучани особым способом, переплетя пальцы, как будто бессознательно повторяла этим жестом недавнее сплетение тел. Продолжая держаться за руки, они пошли по тротуару вниз по улице.
Предвидеть можно все, но только не чувство, которое вызовет в нас то, что мы предвидели. Можно, например, предвидеть, что из-под скалы выползет змея, но трудно представить себе, каким будет страх, который почувствуем мы при виде пресмыкающегося. Я тысячу раз представлял себе, как Чечилия выходит из дома вместе с Лучани или одна, но не мог и представить себе, что я почувствую, когда действительно увижу Чечилию, выходящую из обрамленного черным мрамором подъезда за руку с Лучани. Поэтому меня даже удивило, когда при виде Чечилии с актером, словно бы на целую вечность замерших на пороге дома, я почувствовал вдруг тошноту, как перед обмороком. Я страдал и в то же время удивлялся тому, что страдаю, страдаю так неожиданно сильно, хотя заранее представлял себе все, что теперь увидел. Я чувствовал, что образ этой пары отпечатался в моей памяти неизгладимо; я испытывал такую острую боль, как будто картина эта была раскаленным железом, а моя память чувствительной плотью, которая противилась тому, чтобы ее прижигали. Как я уже говорил, боль была так остра, что я почти потерял сознание. И в самом деле, мое тело утратило чувствительность почти повсюду, кроме одного места, где она даже обострилась, словно вся моя витальность пришла тут мне на помощь. И от этого я страдал еще больше; оттого, что перестал ощущать все, кроме этого болезненно напряженного места.
Тем временем я чисто механически завел мотор, потихоньку выехал со стоянки и двинулся следом за Чечилией и Лучани.
Они шли, по-прежнему держась за руки, медленно, молча и, по всей видимости, очень счастливые. Около мужской парикмахерской актер остановился. Чечилия что-то ему сказала и протянула руку, которую Лучани поцеловал. После этого он вошел в парикмахерскую, а Чечилия продолжала свой путь одна. Я ехал все так же медленно, стараясь не сводить с нее глаз, хотя, следуя изгибам тротуара, она то исчезала из виду, то снова появлялась. Глядя на нее, а в особенности на ее зад, обтянутый короткой узкой юбкой, на неловкие, ленивые, но мощные движения бедер, я понял, что желаю ее, как и раньше, словно не удостоверился только что в ее измене. И еще я понял, что, если действительно хочу перестать ее желать, мне надо вынудить ее сказать правду, ту единственную правду, которая сделает мое новое представление о ней необратимым и, следовательно, заставит меня ее разлюбить. Чечилия тем временем подошла к автобусной остановке чуть впереди меня. Я посмотрел на часы: до нашего свидания оставалось десять минут. Чечилия, как всегда пунктуальная, хорошо рассчитала время: самое большее через четверть часа автобус доставит ее на Пьяцца-дель-Пополо, откуда рукой подать до моей студии. Таким образом, в шесть, как мы и договорились, Чечилия сможет упасть в мои объятия.
