Захар Прилепин - Десятка
— Стой тут, — велел.
Сам быстро прошел к дверям и, уже не стуча, заглянул в дом.
— Хозяин? — позвал отец, остановившись на пороге.
Кто-то глухо отозвался ему.
— Собаки нет во дворе? — спросил отец.
— Нет собаки, — ответил густой мужицкий голос. — А кто это?
* * *Хозяином оказался белесый моложавый дед, поначалу смотревший на нас с опаской. Трудно в ночи довериться двум почти голым людям — мальчику, на груди и плечах которого была ровно размазана кровавая кашка из комарья и мошкары, и огромному мужичине, которому потолки избы оказались всерьез малы: он занес меня в избу ссутулившись и набычившись головою.
— Спускались к старым монастырям, думали, что по воде столько же, сколько посуху — и не успели засветло, — пояснил отец.
— Вы из Истцов? — догадался хозяин. — Здесь река петляет так, что по воде до монастырей будет пять пеших дорог.
— Если дальше идти рекою — до монастырей еще далеко? — спросил отец.
— Два километра осталось, — ответил хозяин.
Я стоял в ногах у отца и смотрел вокруг.
В доме, похоже, больше никого не было: только дед. Однако ж кроватей оказалось две. В углу висели обильные иконы. Возле икон горела лампадка. На чистых, крашенных в красное, деревянных полах лежал цветастый половик. Посреди избы, белая, в нескольких неглубоких и недлинных трещинах, стояла печь. На печи ведро с водой. Возле ведра ковшик.
— Заходите, я приючу вас, — просто сказал дед. — Куда ж вам с ребенком.
— Я положу его? — спросил отец.
— Конечно, — ответил хозяин и распахнул одеяло.
Отец быстро отжал мои плавки над помойным ведром, спросил у хозяина старую рубаху или майку.
Нашлась какая-то сухая и крепкая тряпка с рукавами, как раз мне по колени.
В ней меня уложили в кровать. Простыня показалась удивительно чистой и грубой на ощупь, а кровать крепкой и жесткой. Но в кровати было почти хорошо, почти мирно, почти сладостно.
Отец закутал меня одеялом. Хозяин принес свой тулуп, отец набросил еще и тулуп на меня.
— Сейчас я чай приготовлю, — сказал хозяин.
Лампада у икон помаргивала, словно кто-то незримый подлетал к иконам и тихо дул в огонь.
Я все ждал, что отец ляжет рядом, и мир отсыревший, чужой и шероховатый, как кора, наконец исчезнет вовсе, а на смену придет мир сонный, теплый и обещающий утро.
— Сынок, надо мне идти Корина искать, — сказал отец негромко. — Мало ли что с ним. Может, ногу подвернул. Подождешь меня здесь? А я за тобой приду.
— Папа, — сказал я.
— Ничего-ничего, — ответил он. — Я быстро. А то лежит там дядя Олег, никто не поможет ему.
Я вдруг вспомнил про разорванные узлы на ногах отцовского товарища и представил, как Корин веревчатой веной зацепился за сук, и теперь из него бурно бьет кровь, а он лежит в песке, никому не нужный. И кто-то трещит лесными ветками, принюхиваясь.
Хозяин принес чай. Отец отпил и сразу встал, сказав про третьего, который потерялся. Он не взмахнул мне рукой, ни кивнул, а просто, глубоко склонившись, шагнул и пропал.
Хозяин с некоторым, как мне показалось в тусклом свете, сомнением посмотрел отцу в след.
— Пей чай-то, — сказал он мне, подумав.
Чай пах лесными травами и водой, а чаем не пах.
Я немного отпил и скорей снова лег под одеяло.
Хозяин подошел ко мне, мелко помаргивая белесыми ресницами, и поправил скатившийся тулуп. Руки у него были с белыми пятнами.
Закрыв глаза, я увидел текущую темную воду. Такую твердую, что можно было лечь на нее и катиться на животе, словно я кусок мыла. В животе от этого все пристывало друг к другу и ледяно щекотилось.
Луна тоже катилась по воде как обмылок, и я ловил ее руками.
Так ничего и не поймав, я оглянулся и увидел отца, который погряз в воде, как в тяжелой застывшей ртути. С остервенением он то пытался шагнуть, то дотянуться рукой до коряги рухнувшего в реку дерева.
Ничего у него не получалось.
Потом отец поднял глаза и посмотрел на меня так беззащитно, что я от ужаса проснулся.
Хозяин стоял на коленях и молился. Молитва показалась мне совсем незнакомой и чудной.
Поднявшись, он задул лампу и улегся в кровать.
Я старался не дышать и гладил ладонями шершавую простыню.
Я погладил ее сто раз, и в руках сладко зажужжало, словно кровь свернулась в шарики и эти шарики боками трутся друг о друга.
Хозяин засопел, чуть клекоча горлом.
Привстав сначала на локтях, потом медленно спустив голые ноги, я сдвинул вбок одеяло и тулуп и встал на пол. Кровать не скрипнула.
Три шага — и я очутился в прихожей. Сюда не доносился огонь лампадки и не падал лунный свет: здесь было совсем темно. Безбожно гомоня не по времени сладкоголосыми половицами, тараща во все стороны невидящие глаза, я топотал почти на одном месте. Наступил на резиновые сапоги, больно стукнулся ногой о табуретку и наконец ткнулся куда-то выставленными вперед руками. Полукруглыми, как у жука, движениями рук поискал щеколду, поднял ее и вышел во двор.
Дверь в дом оставил открытой, чтоб не стукнула.
Добежал до калитки и поспешил по стежке вниз. Стежка уползала из-под ног, как живая. Отец бы накрутил ее хвост на руку, если б знал. Никуда бы она не делась тогда.
Ободрав о кусты руки, изуродовав пятки о камни, выбежал к воде.
Луна лежала на месте, не шевелясь, — плоская и жирноватая, как блин в застылом масле.
Я долго смотрел прямо в лес на другом берегу, желая сказать ему хоть что-то примиряющее нас и располагавшее ко мне — но таких слов у меня не нашлось.
На щеку сел комар, я стер его, но тут же засвиристели другой и третий. Они раскачивались у лица, сводя мне скулы.
Воздух показался еще холоднее, чем был. Он не полз в рот, и я дышал ноздрями.
В реке плеснула рыба, но темнота разом съела и рыбу, и плеск.
Больше не осталось ничего. Не дыша, стояла вокруг ночь.
— Папа, — позвал я, сначала повернувшись налево, а потом направо.
* * *Мы выехали к реке вечером.
Свернув зеркало заднего вида, я посмотрел на себя и погладил трехдневную щетину.
Фары упирались в воду плотно, как столбы, удерживающие машину, чтоб она не скатилась с берега.
На другом берегу стоял заброшенный дом с провалившейся крышей.
Корин где-то в лесу похоронил свою старуху, она сама попросила.
Я выключил дальний, река стала уже, старый дом пропал.
Потом погасил ближний, вода почти исчезла из вида.
Потом выщелкнул габариты, и осталось только мутное и желтоватое небо над лесом с редкой звездой.
— Олег, нужно быть внимательней на реке, — сказала Корину его старуха следующим утром. — Я слышала, твой друг утонул? Если принесете на борт тело — снесите его в трюм: я так не люблю, когда пахнет тиной.
Корин засмеялся, а отец не слышал этого разговора.
Он поочередно натягивал на меня свитер, теплые носки, плотные брюки и даже какую-то зимнюю шапку.
Потом разделся сам, я увидел отца голым и сразу отвернулся.
Отец растер свое огромное тело полотенцем. Скомкал полотенце и кинул в угол. Взял со стула свою одежду: широкие штаны и свитер с горлом, ему шло.
В маленькое окно, выходившее в заброшенный сад, за отцом наблюдала тринадцатилетняя. Она видела его, а меня, сидящего на кровати у окна, нет. С лязгом я задернул шторку. Она побежала куда-то сквозь кусты.
Хоть бы ее зацарапало насмерть.
Утро выдалось холодным, мы собирались домой, было пора на автобус. Корин разлил самогон. Легко чокнувшись, они выпили и поставили стаканы на пианино.
Пианино все уже было в круглых следах от стаканов — словно кто-то положил на крышку огромное липкое ожерелье, а потом забрал.
— Может, занесем обратно? — предложил отец, тронув инструмент. — А то вдруг дождь.
Корин скривил скулу: да черт бы с ним.
Куда отец пошел ночью, я так и не понял. Кажется, сначала к археологам вниз по реке, но их уже не было, только пепелище от костра, банки в золе и следы от колес. Тогда он вернулся за Кориным, спавшим себе на берегу, — Корин вроде подвернул ногу, но несильно; в итоге просто заснул, закидав себя сосновыми ветками. Отец разжег ему костер — оказывается, он взял у приютившего меня деда спичек и сала. Оставив друга при мясе и огне, лесом, наискосок, отец ушел домой. Еще ночью он приехал за мной на велосипеде. Положил велосипед в траву на другом берегу, перешел реку, опять разбудил хозяина, поблагодарил его. Завернув меня в одеяло, прихваченное с коринских кроватей, перенес меня через реку и, усадив на раму, отвез домой. Захватив там бутылку самогона, снова спустился по реке — забрать Корина.
Они явились в девять утра — когда вчерашний тягостный и непроходимый лес мрачно ушел вглубь, а вперед к берегам опять вышли струящиеся на ветру вверх красивые сосны.
В коринскую избу отец больше не заглянул: сумасшедшая старуха, наверное, так и думала с тех пор, что большой друг ее бородатого внука утонул.
