Джудит Леннокс - Зимний дом
Дубинка взлетела вверх, а затем с силой опустилась. Робин услышала тошнотворный звук, с каким дерево ударяется о человеческие кости. У мужчины подкосились колени, он осел на мостовую и скривился от боли. Но полисмен снова поднял дубинку. Робин следила за ним, оцепенев от страха и отвращения.
Внезапно возмущение пересилило страх. Робин сделала два шага и очутилась между мужчиной и полисменами.
— Не смейте! — крикнула она, не узнавая собственного голоса. — Вы что, не видите, что ранили его?
Полисмен уставился на нее разинув рот, и Робин едва не расхохоталась. Но руки у нее тряслись так, что их пришлось сцепить.
Она наклонилась к раненому демонстранту, а когда оглянулась, полисмен уже исчез. Бледное худое лицо мужчины средних лет было залито кровью. Робин вынула из кармана носовой платок и прижала его к ране, как делал доктор Макензи.
— Здесь неподалеку есть врач. Он вас осмотрит. Правда, вам придется немного пройти пешком. Обопритесь на меня.
Робин помогла мужчине подняться, и они медленно поплелись по аллее. Когда шум немного стих, он пробормотал:
— На прошлой неделе Комитет общественной помощи забрал у меня половину мебели. Я только хотел, чтобы все об этом услышали…
— Я вас понимаю.
Робин держала мужчину за талию и принимала на себя тяжесть его тела.
Каким-то чудом им удалось доковылять до клиники. Увидев еще одного незапланированного пациента, Нил Макензи еле заметно нахмурился. Робин следила за тем, как он осматривает рану и накладывает швы. Ей всегда нравилось следить за работой Макензи. Потом доктор отправил раненого домой на чьем-то автомобиле и молча посмотрел на свою помощницу, ожидая объяснений.
— У биржи труда была демонстрация, — принялась оправдываться Робин. — Началась свалка.
— Я слышал. И ты, конечно, в нее вмешалась?
— Ну что вы. Вы же знаете, что я пацифистка.
Макензи повернулся к ней спиной и начал мыть руки под краном.
— Наверно, не имеет смысла напоминать, что тебе следовало сидеть дома и писать статью о влиянии безработицы на здоровье, а не лезть в пекло.
Разозлившаяся Робин холодно попрощалась с доктором и вышла на улицу. Осторожно миновав аллею, она увидела, что у биржи никого нет; на опустевшем тротуаре валялись мусор и осколки стекла. Она повернулась и побежала к полуподвалу.
Когда Фрэнсис открыл дверь, девушка выдохнула:
— Джо…
Фрэнсис посмотрел на растрепанную Робин и покачал головой.
Едва она объяснила, что случилось, как Гиффорд схватил пиджак и велел ей никуда не выходить. Спорить не было сил. Она опустилась в кресло и услышала стук двери и топот ног по ступенькам. Робин немного посидела, кусая ногти, а потом начала бесцельно бродить по неприбранным комнатам. Налила себе чашку чая, но выпить забыла.
Фрэнсис вернулся только к вечеру. Судя по мрачному выражению его лица, новости были плохие. Робин молча ждала, когда он заговорит.
— Джо в полицейском участке на Боу-стрит.
Робин прижала ладонь ко рту.
— За что?!
— Кажется, он ударил полисмена. Мне не позволили с ним увидеться. Завтра утром попробую еще раз. В понедельник он предстанет перед городским судом.
— Фрэнсис… Мы должны что-то…
— Знаешь, Робин, ему могут дать шесть месяцев. Я наведу справки и найду человека, который согласится его защищать. Заявит суду, что Джо — рыцарь без страха и упрека, и дело будет сделано.
Хуже всего была не головная боль, не синяки, не заточение в четырех стенах, а неизвестность. В «воронке» Джо слегка очухался, но вновь впал в ступор, когда его вытащили из фургона и посадили в «обезьянник». Потом сержант записал его фамилию и адрес и отправил в переполненную вонючую камеру. Примерно через час, когда у Джо слегка прояснилось в голове, он встал, подошел к двери и звал до тех пор, пока кто-то не откликнулся и не велел ему заткнуться. Он вежливо спросил полисмена про Робин, и ему ответили, что никаких женщин не арестовывали. Правда, кое-кто получил увечья, но фамилий сержант не знал, а если бы и знал, то вряд ли назвал бы их Джо. Затем маленькое окошко в двери захлопнулось.
На следующее утро Джо вызвали на допрос и велели дать письменные показания. Его воспоминания о последних минутах бунта были довольно смутными; он помнил только свой страх за Робин. Когда Джо расписался, сержант сказал ему:
— Эллиот, тут кое-кто хочет вас видеть.
В комнату вошел Фрэнсис. Джо никогда не радовался ему так, как сегодня.
— Робин… — пролепетал он.
— Жива и здорова, засранец ты этакий. Только сильно переживает за тебя.
На мгновение Джо закрыл глаза. Слава богу, все не так уж скверно…
— Тебя хотят обвинить в нападении на полисмена, — сказал Фрэнсис. — Я нашел тебе адвоката. Он попытается свести обвинение к нарушению общественного порядка. Если повезет, всего лишь оштрафуют. А за оказание сопротивления полиции почти наверняка отправят за решетку.
— Какая разница? Я все равно не сумею заплатить штраф.
— Зато я сумею. Слава богу, месяц только начался и у меня еще полно карманных денег.
— Фрэнсис, я не смогу… — сердито начал Джо.
— Еще как сможешь. — Фрэнсис встал и положил на стол сверток в коричневой бумаге. — Здесь мой костюм. Наденешь его в понедельник. Кроме того, тут чистая рубашка. И еще я нашел свой старый школьный галстук.[12] Наденешь его тоже. Никогда не знаешь, что может пригодиться.
Эллиот хотел возразить, но Фрэнсис прервал его:
— Джо, если ты сядешь в тюрьму, то потеряешь работу, и один бог знает, сумеешь ли найти новую. Робин несколько часов гладила тебе рубашку и отпаривала галстук, а мне пришлось кланяться всяким жирным боровам, чтобы найти тебе хорошего адвоката. Увидимся в суде.
Джо нехотя сделал все, что было ему приказано: надел костюм с галстуком и скорчил постную физиономию. Адвокат — тип с елейным голосом и манерами — вежливо и культурно объяснил суду, что Джо — единственный сын видного джентльмена с севера — весьма достойный, но горячий молодой человек. Он попал в свалку случайно и, боясь за свою юную спутницу, по ошибке принял полисмена за одного из бунтовщиков. Джо прочитали нравоучение о том, что джентльмен должен всегда и всюду вести себя соответственно своему высокому положению, оштрафовали на двадцать фунтов и отдали под надзор полиции на шесть месяцев.
Потом они отпраздновали это событие. Скромная вечеринка в полуподвале внезапно обернулась пиром горой. В четыре маленьких комнаты набилось около сотни человек, и шум стоял такой, что было слышно в конце улицы. На следующее утро Джо, у которого раскалывалась голова, забился в тихий уголок с бутылкой пива и пачкой сигарет и только тут вспомнил то, что не давало ему покоя все три ночи, проведенные в камере.
Поцелуй. Прохладное прикосновение губ к его макушке.
Глава восьмая
Мир, который сначала так тепло принял Элен, снова отверг ее. После недельного пребывания в больнице Джулиуса Фергюсона привезли домой, отнесли на второй этаж и поместили в передней спальне, которую тот много лет назад делил с женой. Комнату наполняли напоминания о Флоренс: картина, висевшая на стене напротив изголовья, плюшевый мишка и фарфоровые куклы (то и другое принадлежало Флоренс), сидевшие на комоде рядом с фотографией, сделанной вскоре после свадьбы. Флоренс в белом платье с оборками сидела на качелях, у нее на коленях свернулся щенок.
Окна комнаты выходили на север, в ней было темно и мрачно. Окошки были маленькими, стены выкрашены охрой, а линолеум, настеленный в честь приезда новобрачной, высох и потрескался. Элен каждый день приносила в спальню свежие цветы, но в просторной гулкой комнате они сразу начинали казаться скучными и вялыми. Настроение усталого и страдавшего от боли священника менялось ежеминутно, и добиться его похвалы, так необходимой Элен, было нелегко. Он едва дотрагивался до суфле и супов, стоивших ей стольких трудов. Она взбивала отцу подушки, часто перестилала постель, но ему по-прежнему было неудобно. Капризный голос Джулиуса то гнал ее вниз за подносами и грелками, то звал наверх как раз тогда, когда она садилась в гостиной почитать.
Неделя шла за неделей, и терпение Элен начало подходить к концу. Она становилась вспыльчивой. Однажды утром Джулиус пожаловался, что вода для бритья слишком холодная. Элен круто повернулась и вышла из комнаты, пряча глаза, чтобы отец не увидел в них внезапно охватившего ее гнева. Если бы не отвесные струи дождя, поливавшие траву и дорожки, и не любопытные взгляды прислуги, она бы выбежала во двор.
Вместо этого она полезла на чердак, бесстрашно ступая по узким скрипучим ступенькам. Элен терпеть не могла чердак и поднималась туда только пару раз в год, чтобы найти вещи для благотворительного базара или ярмарки. Осторожно пробираясь между сундуками, коробками и старыми шкафами, она увидела покрытую паутиной арфу — между сохранившимися струнами зияли пустоты, напоминая старческие челюсти; стойку для зонтов в виде слоновьей ноги; коробки с книгами, переплеты которых рассохлись и отстали, а страницы покрылись плесенью. Коляску — возможно, ее собственную — и колыбель. Элен потрогала колыбель, и та со скрипом закачалась. На толстом слое пыли остался след от ее пальцев. По полу засновали пауки, удивленные вторжением в свои владения. Элен пошла дальше, ныряя под стропила. Когда свет из люка перестал разгонять темноту, она стала двигаться ощупью. Чердак, занимавший всю верхнюю часть дома, был разгорожен на части. Вскоре Элен миновала все знакомые помещения. И тут девушке пришло в голову, что, переступая через вещи, принадлежавшие предшественникам отца, она погружается в прошлое. Подсвечники, граммофон, цилиндр. Выцветшие ноты: сентиментальные викторианские романсы о сердцах, слезах и скончавшихся малютках. Затем она открыла последнюю дверь.
