Халед Хоссейни - Бегущий за ветром
Директор снимает очки и закрывает лицо руками.
Долго-долго никто не произносит ни слова.
— Он забрал Сохраба месяц назад, — хрипит Заман.
— И ты называешь себя директором? — опять взрывается Фарид.
Заман отрывает руки от лица.
— Вот уже полгода мне не платят жалованья. Все свои сбережения я потратил на детский дом. Я продал все, что у меня было, только бы этот забытый Богом приют хоть как-то дышал. Думаете, у меня нет родственников в Пакистане или Иране? Я мог бы бежать из страны, как все прочие. Но я остался. Из-за них. — Заман показывает на дверь. — Если я не дам ему одного ребенка, он заберет десятерых. И я не препятствую, да будет Аллах судией ему и мне. Я беру эти мерзкие грязные деньги, иду на базар и покупаю еду для детей.
Фарид смотрит в пол.
— А что происходит с детьми, которых он уводит с собой?
Заман трет глаза.
— Некоторые возвращаются.
— Кто он такой? Как мне его найти? — спрашиваю я.
— Отправляйтесь завтра на стадион «Гази». В перерыве матча вы его увидите. Он единственный носит темные очки, — отвечает Заман. Руки у него трясутся. — А теперь уходите. Дети перепуганы.
Он провожает нас к выходу.
Машина отъезжает. В зеркало заднего вида вижу Замана. Он стоит у калитки в окружении толпы детей, ручонки самых маленьких вцепились ему в пиджак. Очки опять у него на носу.
21
Направляясь в Вазир-Акбар-Хан, мы пересекли реку и оказались на оживленной площади Пуштуни-стана. Когда-то мы с Бабой ели здесь кебабы в ресторане «Хайбер». Вот, кстати, и ресторан. Двери на замке, окна заколочены, на вывеске не хватает букв.
С балки, выступавшей из-под крыши ресторана, свисала веревка, на ней болтался повешенный — молодой парень в окровавленных лохмотьях, лицо синее, вздувшееся. Прохожие старались не смотреть на казненного.
Над прокаленным солнцем городом висела пыль. Площадь осталась позади. На каком-то перекрестке Фарид указал мне на двух мужчин, погруженных в жаркий спор. Один из них, одноногий, держал в руках протез.
— Знаешь, чем они заняты? Торгуются из-за искусственной ноги.
— Инвалид хочет продать свой протез?
— Ну да. Неплохие деньги, между прочим. Будет чем кормить детей месяц-полтора.
К моему удивлению, большинство домов в Вазир-Акбар-Хане оказались целехоньки, и деревья за заборами тоже, не то что в Карте-Се. Даже дорожные указатели — правда, ржавые и покосившиеся — были в наличии.
— Тут еще куда ни шло, — заметил я.
— Ничего удивительного. Все важные особы живут теперь здесь.
— Талибы?
— И они тоже.
— А кто еще?
Фарид свернул на широкую чистую улицу с подметенными тротуарами.
— Те, кто стоит за талибами. Кто думает за них. Арабы, чеченцы, пакистанцы. (Еще поворот.) Пятнадцатая улица, ее еще называют Сараки-Мемана, улица гостей. Это они — гости. Ох и обгадится же вся эта публика в один прекрасный день!
— По-моему, здесь! — вскричал я. — Сюда, сюда!
В детстве у меня был надежный ориентир. «Если заблудишься, — часто повторял Баба, — запомни: в конце нашей улицы стоит розовый дом, он один такой».
Вот он, розовый дом с островерхой крышей, никуда не делся. До дома отца отсюда рукой подать.
До дома отца…
Однажды в зарослях шиповника мы нашли черепашку (ума не приложу, как она туда попала) и пришли в восторг. Хасан сразу предложил выкрасить ей панцирь в ярко-красный цвет, что мы немедленно исполнили. Теперь черепашку было видно издалека и можно было начинать игру. Значит, двое отважных исследователей обнаружили в глухих джунглях гигантское доисторическое чудовище и с великими трудами вывезли его в обжитые места, чтобы продемонстрировать людям. Деревянная тележка, которую Али сделал собственноручно и прошлой зимой подарил Хасану на день рождения, превратилась в огромную стальную клетку. Почтеннейшая публика, вот вам огнедышащий монстр, смотрите и удивляйтесь! Волоча за собой тележку с черепахой, мы обходили яблони и вишни, ставшие небоскребами, из окон которых на нас смотрели тысячи и тысячи глаз. Небольшой горбатый мостик возле участка с инжиром обернулся огромным подвесным мостом, соединяющим два громадных города, а из пруда под ним получилось отличное бурное море. При вспышках фейерверка нам отдавали честь выстроенные в каре войска. Мы везли скребущуюся черепашку по вымощенной красным кирпичом дорожке к воротам, и главы государств аплодировали нам стоя. Нам, Хасану и Амиру, знаменитым путешественникам и искателям приключений, вот-вот должны были вручить почетную медаль за проявленные доблесть и мужество…
Я осторожно приблизился к воротам. Меж кирпичей, которыми был замощен двор, густо пробивались сорняки, металлические прутья в ржавчине. Сколько раз я выбегал через эти ворота, торопясь куда-нибудь по важному делу… И какой чепухой теперь представляются важные дела моего детства!
Проезд от ворот во двор, где мы с Хасаном учились кататься на велосипеде, сделался как-то короче и уже, асфальт покрылся трещинами, сквозь трещины лезли вездесущие сорняки. От большей части тополей, на которые мы с Хасаном так часто залезали и пускали солнечные зайчики в окна соседям, остались одни пеньки, прочие деревья стояли без листьев. «Стена чахлой кукурузы» сохранилась, только рядом с ней теперь ничего не росло, да и побелка осыпалась, обнажив кирпич. Лужайку перед домом пятнали проплешины, вся трава была в коричневатой пыли.
Во дворе стоял джип. (Откуда он только взялся, где же отцовский черный «форд-мустанг»? Столько лет по утрам меня будил рев его восьми цилиндров!) Под машиной кляксой Роршаха растекалась маслянистая лужица. За джипом валялась опрокинутая набок тачка.
Слева от проезда Али и Баба всегда высаживали розы. Ни цветочка, только грязь и сорняки.
Фарид дважды посигналил мне.
— Поехали, ага. Торчим здесь у всех на виду.
— Еще минуточку, — пробормотал я.
Дом больше не был белой громадиной из моего детства. Штукатурка потрескалась, крыша просела, окна в гостиной, в вестибюле и в ванной на втором этаже затянуты полиэтиленовой пленкой, стены приобрели неприятный серый оттенок, местами краска шелушилась и пузырилась. Ступени у парадного входа будто кто обгрыз. Жалкие остатки былой роскоши — определение подходило не только к особняку отца, но и ко всему Кабулу.
Я приподнялся на цыпочки, но ничего не разглядел за третьим к югу от входа окном второго этажа, за которым когда-то находилась моя спальня. Двадцать пять лет назад я стоял у этого окна. Лило как из ведра, Али и Хасан грузили свои пожитки в багажник машины отца, и стекло туманилось от моего дыхания.
— Амир-ага, — позвал опять Фарид.
— Иду, — отозвался я.
Меня охватило безумное желание войти в дом, взлететь по ступеням, возле которых мы оставляли грязные сапоги, вбежать в пахнущий апельсиновой коркой вестибюль (Али сжигал ее в печке), выпить в кухне чаю с лепешкой нан, послушать, как Хасан поет старинные хазарейские песни.
Опять бибиканье. Пора.
— Мне надо наведаться еще кое-куда, — сказал я Фариду, прикорнувшему за рулем с сигаретой в зубах.
— Только по-быстрому.
— Дай мне десять минут.
— Валяй. Только ты не очень там.
— О чем это ты?
— Не принимай все близко к сердцу. Было и прошло. — Фарид выбросил в окно окурок. — Проще забыть.
— Я и так только и делал, что старался забыть. Хватит уже. — Я перевел дыхание. — Десять минут, не больше.
Мы с Хасаном всегда легко взбирались на наш холм. Порой даже играли на склоне в догонялки. И еще: с холма был отлично виден аэропорт с самолетами. Иногда мы садились и смотрели на них, а потом опять принимались носиться.
Теперь я поднялся на вершину с залитым потом лицом, задыхаясь и жадно хватая ртом воздух. Отдышавшись немного, отправился на поиски старого кладбища. Нашел я его не сразу.
Вот они, древние ворота на столбах из серого известняка, — за ними Хасан похоронил свою мать. За сорняками не видно стены. Две вороны словно стерегли покой мертвых.
В своем письме Хасан сообщил, что гранат давно уже не приносит плодов. Сейчас, похоже, дерево и вовсе засохло. Я постоял, вспоминая, как мы забирались на него, как сидели на ветках, болтая ногами, как свет и тень играли на наших лицах. Терпкий привкус гранатового сока появился у меня во рту.
Присев на корточки, я провел рукой по стволу. Полустершаяся, едва различимая надпись была на месте. «Амир и Хасан — повелители Кабула». Я пощупал пальцами буквы и отломил кусочек коры.
Подо мной раскинулся город моего детства. Когда-то деревья росли за каждой стеной, в каждом дворе, голубое небо простиралось широко, выстиранное белье слепило своей белизной. Крики торговцев фруктами, проходящих по улицам со своими навьюченными осликами, были слышны даже здесь, на холме: Вишни! Абрикосы! Виноград! А когда день клонился к вечеру, до наших ушей долетал призыв муэдзина с минаретов мечети в Шаринау.
