Наталья Галкина - Пишите письма
Выскочив во двор, я увидела прислоненный к стене ржавый лом, схватила его, не чуя тяжести, помчалась на улицу, влетела в парадную, поскакала, задыхаясь, наверх, в первый момент не сообразив, что у входа и на лестнице расступились предо мной люди.
— Где он? — спросила я стоящих на площадке. — Где торговец кошками?
Кто-то взял у меня лом.
— Удрал он, по чердакам ушел.
Кажется, то были кошатники, собачники, скотские доктора из Общества защиты животных, которых навели на «малину» торговцев кошачье-щенячьей жизнью. Полуживую мелкотню разбирали, растаскивали по домам, надеясь выходить.
Медленно перешла я через мост, задыхаясь, оглянулась. Дом стоял в самом обычном жилом обличье конца шестидесятых, этюдник оттягивал мне руку, жизнь в чужих и своих обносках ждала меня впереди.
Кое-как довлачилась я до конца ноября. Сидя в трамвае, я глядела на пасмурные городские пейзажи. Трамвай остановился на светофоре, мелькнул знакомый рыжий плащ, то был Студенников с детской коляской, остановившийся что-то поправить в младенческом возке.
Тут же движение возобновилось, грузовики, автобус, троллейбус скрыли от глаз моих волшебную жанровую сценку, быстрее, быстрее, следующая остановка, вторая, третья. На третьей я выскочила, перебежала на другую сторону, села в другой трамвай, поехала обратно. Конечно, Студенникова с коляской уже не было. Я добралась до дома Косоурова, позвонила.
— Я больше не могу, — сказала я, охрипнув внезапно. — Отправьте меня отсюда.
— В последний раз, Инна. Иначе вы и впрямь будете с вашим, как его? — торговцем кошками? — вечная пара.
В «лифте» я выбрала год и день молниеносно.
Там, где я оказалась, был вечер.
Был вечер, я уже была разведена, маленького сына на выходные забрала бабушка, мне уже подарила подруга билет на спектакль генуэзского театра.
Я курила, листала блокнот, где записи из прошлого причудливо перемежались записями из будущего, почерк успевал поменяться трижды. Где-то в середине я прочла: «Я не помню себя прошлую и не совпадаю с собой будущей. Все не в фокусе». Что вполне соответствовало действительности.
«Будущее неизбежно, предопределено, но может не состояться. В промежутках нас подстерегает Господь Бог». Хорхе Луис Борхес.
«Жизнь и сновидения — страницы одной и той же книги». А. Шопенгауэр.
«Реальность — одна из ипостасей сна». Борхес.
Завершался цитатник отрывком без начала, конца и подписи: «…у обских угров сильна фратрия Филина, сакрализована Сова, связанная с образом богини-матери Калташ. Молодая богиня распускает волосы, и они развеваются, как семикратная Обь, и струится из них дневной свет».
Юность осталась позади. Я знала, чего хочу, знала, что хороша, привлекательна, знала, что Студенников помнит обо мне. Я уже не была прежней влюбленной девчонкой. Мы должны были встретиться — случайно — на спектакле, эта встреча могла переменить его и мою жизнь. Судьба сведет нас завтра, думала я, у нас будет настоящий роман, а не развеявшаяся в воздухе девичья греза, он уйдет от жены, мы поженимся, нас ждет счастье. В полной уверенности, что все так и будет, я оторвала лист календаря, легла спать, чтобы увидеть не квартирный город (то есть город изнутри, где проходили мои пути из квартиры в квартиру, из дома в дом, подобные лазам яблочного червя), не дачу, не мелкие детективы, не изыски сюрреализма, — но забытые за долгие годы горные вершины в снегу.
Фуникулер. Качается сиденье. Скрип качающегося сиденья в абсолютной тишине. Яркое солнце на снегу. Голубые тени.
Маленький двухэтажный дом, солярий на крыше. Ледяные скульптуры, снежные статуи. Среди них одна белого мрамора. Альпинист, альпинистка, дервиш, девочка с бабочкой на ладони, мальчик с бумажным змеем. Из двери выходит на террасу второго этажа белый кот с черным хвостом, вскакивает на перила, застывает, глядя на меня.
Лыжи в сугробах. Финские сани. Верстовой столб изо льда (или все же из мрамора?) с солнечными часами. На солнечных часах полдень.
Невысокие фонари с матовыми шарами. Прозрачный кристалл реликвария, в котором, точно в пожарном щите, укреплен ледоруб. Цепи снежных гор вокруг. Одна вершина доминирует на востоке. Нетронутый снег долины сияет на солнце. Я обхожу дом. Над крыльцом надпись: «Отель „У погибшего альпиниста“». Ключ с прозрачным шариком на цепочке вставлен в замочную скважину, но дверь не заперта. Вхожу.
Деревянный интерьер, складные деревянные стулья вокруг стола, камин, камни рустики, в камине горит огонь, на стуле с высокой спинкой висит красная куртка с карабинами застежек, на столе стоит синяя кружка с дымящимся горячим грогом.
Прохожу по короткому коридору. В замочных скважинах ключи с шариками. Поднимаюсь на второй этаж. Тишина. Никого нет. В маленьком холле открывается стеклянная дверца над циферблатом узких напольных часов без стрелок, вылетает полярная сова, двенадцать раз взмахивает крыльями, то ли ухая, то ли ахая. Убирается в часы, крышка за ней захлопывается, я вижу за крышкой циферблат совиного лица.
Выхожу на балкон. Кот неподвижно сидит на деревянном поручне. Выхожу на солярий. Два шезлонга. Клетчатые пледы. Слепящее солнце. В углу маленький телескоп.
Боковое зрение улавливает бесшумное движение. Ожидая увидеть человека, вижу: надо мной делает несколько кругов большая белая бабочка с буквами на крыльях. Она летит вниз, к площадке со скульптурами. Я спускаюсь. На ладони девочки бабочки теперь нет. Облетев вокруг отеля, букварница устремляется к самой большой вершине там, вдали, за долиной. Я слежу за ней, пока хватает сил смотреть на слепящий снег. И там, куда она улетела, начинают сходить лавины, поднимая клубы снежной пыли.
Я вхожу в нижний холл с камином. На столе возле кружки грога сложенный пополам лист бумаги, на нем написано: «Инне Лукиной». Я раскрываю листок и просыпаюсь.
Проснувшись, не зная, как скоротать время до начала спектакля, взяла я с полки новенькую нечитаную «Маску» Лема — и прочла ее. И пока я читала, что-то со мной произошло.
Я оделась в белое: он будет в черном, я в белом. Едучи в трамвае по меридианному проспекту, я чувствовала себя орудием Судьбы, приманкой Рока; мне предстояло соблазнить моего короля, свести с жизненного пути на другую дорогу.
Я приехала на Театральную площадь минут за сорок до начала спектакля, села на скамейку у консерватории. Уже сидевший там худой человек с острым лицом улыбнулся мне. «Мне так надо посмотреть „Женщину-змею“! Там актеры, знаете ли, изображают марионеток. Я режиссер. В моем новом спектакле по странному совпадению актеры тоже изображают кукольный театр, вертеп. Рифма, настоящая рифма! Удар картонного меча о бутафорскую кольчугу сопровождается звоном маленького гонга. Наш дракон звякает кольцами драконьих доспехов. Мечтаю посмотреть, какой дракон у них. Я должен это увидеть! И что же? Не смог ни билета достать, ни контрамарки». В руках он вертел ключ с опаловым полупрозрачным шариком на цепочке. Я открыла сумочку, билет мой, выпорхнув в ладонь, перепорхнул в руку сидевшего рядом со мною. Я встала и пошла в сторону канала. «Постойте! Куда же вы?! Сколько я вам должен?» Но я уходила, ускоряя шаг, он должен был мне мою несостоявшуюся будущую жизнь, слезы застили мне мир, бежала предо мною вода под Львиный мостик Екатерининского канала.
С исчезновением Студенникова из моей жизни словно исчезла отчасти сама моя жизнь. Крадучись, исподволь завела меня в свой стан оседлость; и в роли сиделки, и в роли обедневшей обывательницы чувствовала я не единожды ее железную руку тюремщицы Евклидовой клети.
Страна гор с образом погибшего альпиниста мне больше не снилась.
Во время беременности пролежала я месяц в институте Отта, где возник неотступно, почти в точности повторяясь, один и тот же сон с миражом горных вершин. Каждую ночь я подолгу лежала, не засыпая, глядя на высокие створки старинных окон и ветви заоконных деревьев. Потом явь сменялась сновидением незаметно; то же окно, но с приоткрытой фрамугой, подобно лунатичке, сомнамбуле, глядя на полную луну, ступала я на подоконник, затем на посеребренный лунным зеркальным светом, точно отлитый из сплава этого света с тьмою, металлический трап. На камнях и скамьях сидели грызущие орехи и лакомившиеся бананами обезьянки. Я кидала им конфеты, с удовольствием глядела, как сосредоточенно разворачивают они конфетные обертки. Попугаи всех цветов и размеров чистили перья на лиственницах, липах и елях. На дорожках навалены были груды раковин, в медных тазах шевелили клешнями крабы, ползали черепахи. На западе маячил за деревьями купол Исаакия, обласканный лунным светом, на востоке и на юге виднелись немыслимые силуэты снежных гор. Считая горные пики, я просыпалась. Много позже в замечательной книге Кони «Воспоминания старожила» прочла я про Биржевой сквер, находившийся некогда на месте клиники Отта, где весною с приходом кораблей иностранные моряки торговали обезьянками, черепахами, золотыми рыбками, попугаями, раковинами, морскими звездами, где встретились итальянец с попугаем и мужик с петухом. Мужик требовал за петуха сто рублей, как итальянец за попугая. «Как так? Мой может говорить!» — «А мой не говорит, но дюже думает!»
