Владимир Киселёв - Весёлый Роман

— А какая от тебя польза? — спросил я у нее однажды.

— Я бабушке хорошо кушаю, — не задумываясь, ответила Маринка.

Что-то такое было со мной ночью… Не то полусон, не то полубред. Мне снилась логическая задача. Мне ее задал когда-то Николай. Я не смог ее решить. Что-то нам помешало, и он не успел объяснить мне решение. Потом мы оба забыли об этом, и я никогда не вспоминал этой задачи.

Во сне я увидел большую квадратную комнату с белыми стенами, белым потолком и белым полом. Линолеум. Дверей нет. Нет и окон. Не видно источников освещения. Но свет ров­ный, дневной. В центре — два одинаковых кресла, похожих на зубоврачебные. Это электрические стулья. Один подключен, к сети, а второй нет. Между креслами — палач. Это Николай. Но он не похож на себя, он ниже, в белом халате до пят, с бе­лым поварским колпаком на голове и с белым, словно обсы­панным пудрой, лицом.

Все зависит от того, какой стул я выберу. Я могу задать Николаю только один вопрос. Всего один. Он ответит на него только «да» или «нет». Но мне известно, что палач один день говорит правду, а другой — неправду. И какой день сегодня — я не знаю. Нужно найти этот единственный вопрос, который мо­жет меня спасти.

Я представил себе, как по всем нервам проходит горячая электрическая волна, как они съеживаются и чернеют, и вдруг на меня нашло это самое серендипити. Меня словно озарило. Я понял, каким должен быть вопрос.

Нужно показать на любой из стульев. И спросить: сказал ли бы ты вчера об этом стуле, что он подключен?

Теперь обозначим этот стул буквой «а» и представим себе, что он подключен. Представим себе также, что вчера Николай говорил правду. Тогда вчера он сказал бы «да», но сегодня он говорит неправду и поэтому скажет «нет». Значит, я должен выбрать стул «в». Если же наоборот, если вчера он говорил неправду, значит, о стуле «а» он вчера сказал бы «нет», а сего­дня скажет «да». Так же получится и со стулом «в». Значит, нужно выбрать тот стул, о котором он скажет «нет».

Я все это понял как-то мгновенно. Но вместо того, чтобы спросить «Сказал ли бы ты вчера об этом стуле, что он подключен?», я спросил у палача Николая: «Она тебя любила?» Мне стало неважно, на какой стул я сяду.

Я проснулся, потянулся к сигаретам на тумбочке. Лена спала на соседней постели, и не было слышно ее дыхания. Наши кро­вати стояли рядом. Модные кровати с полированными, деревян­ными спинками, сделанные где-то в ГДР. Днем на них лежит большое бархатистое покрывало, так что получается одна огром­ная квадратная тахта.

— Который час? — рассеянно спросила Анастасия Львовна.

— Девять. Без четверти.

Теща покачала головой.

— А день какой?

— Пятница.

Тот, кто работает на заводе, всегда знает, какой день. Уж он не ошибется. И какая декада, он тоже не забудет. Работа напомнит. Во всяком случае, на нашем заводе.

— В каком-то фантастическом рассказе, — сказала Анаста­сия Львовна, — я читала… Действие там происходит на отдален­ной планете. Она оборачивается намного быстрее, чем Земля. Поэтому там день — ночь, день — ночь. Очень короткие сутки. А я читала это и думала, что так мчится время в пожилом воз­расте.

— Наш парикмахер Миша говорит, — возразил я, — что и в молодом оно как велосипед на спуске — катится вперед и не имеет заднего хода.

— Как велосипед, — улыбнулась теща.— А здесь по-друго­му. Как ваш мотоцикл. Или самолет. С возрастом ощущение времени становится совсем другим.— Она задумалась. — Хотя все остальные чувства, у женщин, во всяком случае, в шесть­десят остаются такими же, как в двадцать.

— Как это все?

Я с сомнением посмотрел на Анастасию Львовну.

— А вот так. В этом и состоит наиболее трудное и горькое из всего, что переживает пожилая женщина. Чувства те же что в восемнадцать, а возможности совсем другие.

— И так у всех?

— Думаю, что у всех,

Я как-то по-новому посмотрел на свою тещу. Никогда мне такое не приходило в голову. Но если то, что она сказала, — правда — а зачем ей врать? — то, наверное, она постоянно ощущала, что Лена, я, наши ребята всегда относимся к ней, как к существу совсем другой породы. А она себя чувствует такой, как мы. Тут нужно что-то делать.

Говорят, на земле есть город, похожий на Киев. Рио-де-Жанейро. Если это правда — подходящий город Рио-де-Жа­нейро.

Падают в Киеве со стуком каштаны на асфальт. Их подби­рают прохожие. Одинаково охотно и дети и старики. Все лю­буются их полированной глянцевой поверхностью, красивыми, переходящими друг в друга оттенками цвета, которому нет и другого названия, кроме «каштановый».

В хорошее время падают каштаны в Киеве — днем еще со­всем тепло, а листва деревьев из золота, бронзы, позеленевшей меди и разъеденного ржавчиной чугуна.

Снова подступает осень. Год уже, как нет в живых Николая. Вспоминают его очень редко. Только Лена, которая иногда пла­чет по ночам. Когда я спрашиваю, что с ней, она отвечает, что приснилось что-то страшное. И я, когда еду на мотоцикле, вдруг вижу на улице знакомую фигуру, и притормаживаю, и хочу крикнуть: «Николай!» И еще — на стене рядом с баром по-прежнему висит картине Линке «Мост». Одна из человеческих фигурок, которые сорвались с этого проклятого моста, чем-то похожа на Николая. Я стараюсь не смотреть на эту картину. Вообще, по-моему, она висит на стене только потому, что к ней привыкли и никто ее не замечает. Но если вдуматься…

Лена попросила меня смотаться на рынок и купить кролика побольше, моркови, луку, петрушки, а также яблок и слив по­красивее. Анастасия Львовна особым образом запечет этого кролика в красном вине. Это называется «кролик под зайца». Потом наши гости будут обгрызать каждую косточку и чуть ли не пальцы облизывать. По воскресеньям к нам обязательно приходят наши ребята. Мои мотоциклисты уже давно переме­шались и подружились с Лениными пианистами и вокалистками. Анастасия Львовна довольна — все ждут ее кролика. Все много едят и немало пьют. Мои ребята теперь приезжают на трол­лейбусе — так спокойнее.

Я зашел в «Гастроном», но там была только «Московская» водка. Над изогнутым стеклом прилавка стояла табличка «сего­дня вас обслуживает продавщица М. В. Игнатенко».

— Маска, маска, а я тебя знаю, — сказал я продавщице. Тебя зовут Маруся.

— А вот и не угадал. Я Майя, а не Маруся.

Продавщица смотрела на меня из-под своей челки подчеркнуто незаинтересованно.

— Не найдется ли пары бутылочек «Столичной»?

— Только «Московская». Сами не видите?

— Мне в больницу, — сказал я. Незаинтересованное Майино лицо выразило удивление. — А туда нельзя «Московскую». Нужно лучшей очистки…

Шутка иногда оказывает магическое действие. Куда девалась Майина незаинтересованность. Она прыснула, убежала в подсобкy и скоро вернулась с двумя бутылками «Столичной».

В последнее время у нас все чаще бывает молодой поэт Леон Ковалев. Он дружит с Леной. Пианисты и вокалисты на него только что не молятся. С нашими ребятами он тоже легко сошелся.

— Он будет большим поэтом, — сказала мне Лена — он будет для нашего времени как Лермонтов. Или Шевченко. Если только с ним ничего не случится.

— А что с ним может случиться?

— Большой талант всегда подстерегают опасности. Автомо­бильная авария. Или просто грипп. Попадают в аварии и обык­новенные люди. Но лишь когда гибнут замечательные таланты, гении, мы начинаем по-настоящему понимать, как много опас­ностей вообще подстерегает человека.

— Мы еще лучше начинаем это понимать, — возразил я, когда это случается с нами или с нашими близкими. Лена промолчала. Она тоже вспомнила Николая. Когда мы доели этого немыслимо вкусного кролика, закури­ли, и только Виля лениво попивал из своего стакана вино, сме­шанное с минеральной водой, — он почему-то всегда смеши­вает вино с водой, — новая Вилина девочка с «рогатыми» мон­гольскими глазами, ее звали Надюша, обратилась к Леону: — Прочтите ваши стихи.

Что нравится мне в этом поэте, — никогда не ломается. Охот­но читает свои сочинения. При этом с таким видом, словно важную работу делает.

Леон стал спиной к роялю, его приглушенный и чуть сипло­ватый голос звучал взволнованно и горячо:

Нам не сойти уже с орбиты.Но пусть напомнят песню мнеНа милом и полузабытом,На украинском языке.

И в комнате, где, как батоны,Чужие лица без конца.Взорвутся черные бутоны —Окаменевшие сердца.

Я наклонюсь над краем бездныИ вдруг пойму, сломясь в тоске,Что все на свете — только песняНа украинском языке.

Все молчали.

— Что все на свете, так сказать, песня — это понятно, — сказал наконец Виля.— Но почему на украинском языке?

И словно что-то испортил, сломал в стихотворении.