Адам Тёрлвелл - Политика
— Так что, как там Моше? — спросил Папа. — Когда ты собираешься обратно?
Прежде чем мы пойдем дальше, я хотел бы описать Папин наряд. Папа был одет довольно необычно. На нем был один красный носок, один темно-синий носок, черные брюки от костюма — с ширинкой, застегнутой на молнию, но с расстегнутой верхней пуговицей — и белая футболка с изображением сатира с волнистой бородой, которую Папа купил на Родосе в 1987 году.
Теперь можно продолжать. Мне просто хотелось описать его одежду.
— Так что, как там Моше? — спросил Папа. — Когда ты собираешься обратно?
Папа, понимаете ли, не знал, что Нана ушла от Моше навсегда. Нана не стала говорить ему. Она не хотела впутывать Папу в свою любовную жизнь. Нана хотела, чтобы Папа чувствовал, что она любит его всем сердцем. Поэтому она не могла сказать ему, что они с Моше разошлись. Ее жест любви стал бы выглядеть более расчетливым. Он показался бы менее чистым.
А Нана сделала этот жест от чистого сердца. Правда-правда.
2
Мне кажется, не стоит строго судить Нану за то, что она скрыла от Папы свой разрыв с Моше. Высоко держать моральные знамена очень трудно. Мне даже кажется, что это почти невозможно. Приходится руководствоваться разными общими правилами и теориями.
Вот вам одно общее правило. Как правило, люди считают, что благородный жест по сути своей выше жеста прагматичного. Благородный поступок остается благородным и высокоморальным, даже если он безрезультатен и может лишь навредить.
Следовательно, в системе понятий нашего романа, остаться с Папой лучше, чем остаться с Моше. Возможно, это путь к саморазрушению, возможно, этот поступок помешает окончательному счастью Наны, но он добродетельнее.
Нана могла бы найти еще одного поборника этой теории в Вацлаве Гавеле, чешском диссиденте и экс-президенте. 9 августа 1969 года, когда он был диссидентом, Гавел написал письмо бывшему президенту Чехословакии Александру Дубчеку. Прошел год с советского вторжения в Чехословакию. Русские предприняли это вторжение в ответ на дубчековский вариант коммунизма “с человеческим лицом”. Они заставили Дубчека подать в отставку с поста президента, но разрешили ему остаться в парламенте. Однако они не оставили его в покое. Они хотели, чтобы он публично отрекся от своего понимания коммунизма.
Гавел не хотел, чтобы Дубчек отрекался. Он хотел, чтобы Дубчек публично подтвердил свою веру в коммунизм с человеческим лицом, несмотря на то, что это подвергло бы его опасности, и, кроме того, ни на что бы не повлияло. Вот почему он написал Дубчеку письмо, в котором призывал его сделать благородный жест. Поскольку, писал Гавел, “поступок, безупречный с точки зрения морали, даже если он не дает надежд на немедленный заметный политический эффект, может, постепенно и опосредованно, приобрести со временем политическую значимость”.
Гавел имел в виду, что мы не должны смеяться над бесполезными и вредными для себя нравственными поступками. Они вовсе не обязательно делаются напоказ. Они вовсе не обязательно являются жестами. Из них может со временем выйти что-нибудь хорошее.
К несчастью, теорию Гавела не удалось подвергнуть проверке. В сентябре 1969 года, через месяц после письма Гавела, русские убрали Дубчека из парламента. Гавел так и не получил от него ответа.
3
Нана ответила на Папин вопрос не сразу. Она не сказала ему, когда вернется к Моше. Вместо этого, сидя рядом с Папой на его постели, она взяла свежую почту. Почта этим утром состояла из одной открытки. Это была открытка с соболезнованиями от друга семьи, стоматолога доктора Готлиба.
Дорогая Нина,
Как жаль, что твоего папы больше нет.
С наилучшими пожеланиями,
Люк Готлиб.
Нана засмеялась. Она прочла открытку вслух. Они оба засмеялись.
— Нет, каков негодяй! — сказал Папа. — Это что, все его соболезнования? Одно предложение? Дай-ка сюда.
Он прочитал открытку. Потом еще раз.
— Вот ублюдок! — сказал Папа.
Нана поставила открытку на подоконник. Она упала. Нана согнула открытку и поставила снова. Открытка осталась стоять.
— А ты, — спросил Папа, — это ты ему, что ли, сказала, что я умер? С чего он вдруг прислал открытку, вот что мне интересно.
— Не помню, — сказала Нана, — вроде ниче. Нет, ниче такого не говорила.
Конечно, все было не так. Она плакала и говорила доктору Готлибу, что боится смерти Папы. Доктор Готлиб, должно быть, ослышался. Но Нана не могла сказать Папе, что она боится, что он умрет. Нет. Для этого она была слишком осторожна. Она была слишком добра.
— Ну, так что, — спросил Папа, — как там Моше? Ты так и не ответила. Когда ты собираешься к нему?
— Не собираюсь, — сказала Нана.
Папу это удивило. Он спросил:
— Как?
— Я, — сказала Нана, вздохнув, — я ушла от Моше.
Это удивило Папу еще больше. Его это расстроило. Он попытался сказать что-нибудь успокаивающее.
— Ты? — спросил Папа.
— Мы разошлись, — сказала Нана.
— Но почему? Он был такой милый. Почему ты от него ушла?
— Я так хотела.
— Но почему? — спросил Папа.
— Я хотела быть с тобой, — сказала Нана.
Я делаю это из чистой любви, подумала она.
Но Папа не хотел, чтобы Нана делала жесты чистой любви. Я, в общем-то, тоже. Папа был поражен. Он был в шоке. Папа не был эгоистом. Папа не был эгоистичным пациентом. В мыслях он не мог допустить, чтобы Нана так поступила.
— Со мной? — спросил Папа. — Но тебе надо быть с Моше.
Я не могу допустить, чтобы она со мной нянчилась, подумал Папа. У нее есть мальчик, есть своя жизнь. Папа не мог допустить, чтобы она теряла на него время.
— Нет, я хочу быть с тобой, — сказала Нана.
— Возвращайся к Моше, — сказал Папа. — Возвращайся к нему и попроси прощения. Скажи, что ты передумала. Ты не можешь уйти от Моше из-за меня. Это просто безумие, — сказал Папа. — Когда ты все это решила? Как давно ты решила остаться со мной?
Внезапно Папа почувствовал себя обессиленным. Он был опечален и устал.
Я слишком зажился, подумал Папа.
Понимаете ли, Папин удар — и подозрение на опухоль — поставили его в тупик. Врачи могли предсказать ход болезни лишь приблизительно. Даже если это опухоль, сказали они, Папа может прожить еще двадцать лет. А может умереть на следующий день. Эти туманные прогнозы мучили Папу. Он ничего не имел против того, чтобы Нана ухаживала за ним неделю. Но тут речь могла идти о годах. Папа был в смятении. Он подумал, что слишком зажился на этом свете. Своей жизнью он растрачивает жизнь Наны. Он растрачивает все, все. Даже деньги. Уход за ним стоил немалых денег. А Папа не хотел в следующие двадцать лет растратить деньги, которые могли бы послужить его любимой девочке.
Папа — ангел-благодетель нашей истории. Помните об этом.
Он сказал:
— Послушай, это безумие. Мне не нужна сиделка. Ко мне каждый день ходит медсестра. Мне не нужна даже медсестра. Все в порядке. Ты не должна со мной сидеть.
Это было и великодушно, и низко. Может показаться, что я сам себе противоречу, но это так. С Папиной стороны это было великодушно. По отношению к Нане это было низко.
4
Мне кажется, что в письме Гавела Дубчеку был скрытый смысл. Гавел пытался возразить другой, соперничающей теории благородства. Согласно этой теории благородные, но бесполезные жесты вовсе не благородны. Они просто форма эксгибиционизма. Поступок, кажущийся благородным, на самом деле эгоистичен.
Разумеется, Гавел не мог даже представить себе, что кто-то может сомневаться в мотивах благородных поступков. То есть он мог себе представить такую возможность. Но не видел в этом смысла. Наш Вацлав верил в трансцендентную мораль. В своем интервью “Возмутитель беспорядка” он сказал: “Я верю, что ничто не проходит бесследно, особенно наши деяния…” Ему не о чем было говорить со скептиками. Он не хотел кланяться чешским диссидентам вроде Милана Кундеры, которые все усложняли.
Потому что в 1968 году, за год до письма Гавела Дубчеку, Вацлав Гавел поссорился с Миланом Кундерой. Вот вам очерк их конфликта.
В декабре 1968 года Кундера написал статью под названием “Český úděl”. То есть, как вы и подумали, “Чешский удел”. В этой статье Кундера не встал на позицию пораженчества. Он не собирался капитулировать перед советским вторжением. Дубчековские политические реформы, заметил он, пока что не прекратились. Чехословакия не стала полицейским государством. В ней осталась свобода слова. В первый раз в “мировой истории”, думал Кундера, возникла возможность создания демократического социализма. Поэтому те, кто публично выражает беспокойство по поводу советизированного будущего, заключил Кундера, “просто слабые люди, которые могут жить лишь если у них есть иллюзия уверенности, заключил Кундера. Они не моральны."
