Лин Ульман - Прежде чем ты уснёшь

Недавно я читала роман, который называется «История одного одиночества». Теперь это у меня настольная книга. Я возьму ее в Италию, буду читать Александру и, наверно, буду злиться на него, что он засыпает, не дослушав до конца очередную главу, так же, как он раздражается, что я обрываю его на полуслове и договариваю за него фразу. И так все время, понимаешь? Все время! «Ну почему ты не можешь стать другой!» — «Почему ты не можешь стать таким, как я хочу!»

Помнишь тот день? Помнишь, как я тебе позвонила и сказала, что все кончено? Я говорила, что больше не могу. Нет у нас больше семьи. Я бродила по городу, заглянула в книжный, но ничего интересного не нашла. Я хотела развеяться, найти что-нибудь для души и уже пошла было к выходу, когда вдруг увидела на полке этот роман. Наверно, меня привлекло название: «История одного одиночества».

Именно так, по-моему, следует называть дружбу.

В книге есть одно место, где писатель рассказывает о пещере, находящейся в южной части острова Капри, в том месте, где любил купаться император Тиберий.

В пещере стоит кромешная мгла. Непроглядная темень наводит ужас на людей, привыкших к яркому дневному свету. Но это не самое страшное. По-настоящему жутко в этой пещере становится от странной акустики: кричи — не кричи, — а человек инстинктивно начинает кричать, когда хочет, чтобы его услышали, — голос твой утонет в шуме прибоя.

Тебя никто не услышит.

Но если прижаться губами к стене пещеры и говорить тихо — слышно будет каждое слово.

Жюли раскрывает книгу:

— «Ты не понимаешь, где находишься, стоишь ты или идешь и кто ждет тебя там, в другом конце пещеры. Ты не знаешь, слышит ли тебя кто-нибудь. Кто-то должен тебе об этом сказать — кто-то должен сказать: "Я слышу тебя, я здесь, на другом конце. Ты не один. Если ты будешь говорить тихо, я услышу каждое твое слово". Но если никто тебе об этом не скажет, ты будешь кричать, кричать — и все без толку».

В тот день я тебе позвонила. Я думала, что мне надо куда-нибудь уехать, и как только я отправлюсь в дорогу, все станет хорошо.

Мы жили, как в аду. По-другому не скажешь.

И все время повторяли одно и то же: «Только ради Сандера. Мы должны быть вместе ради Сандера».

А Сандер однажды сказал: «Может, вам лучше развестись? И не будете больше ругаться».

А тут еще одноклассники Сандера. Я знаю, что у многих из них родители в разводе, — понимаешь, что значит быть ребенком, у которого родители в разводе? Эти крошечные ранцы и сумки, которые кочуют из одной семьи в другую каждую неделю. Эти просвещенные, равноправные, мужественные родители. Не знаю, не знаю. Может быть, лучше вообще не впутывать сюда никакую любовь?

Иногда во время наших ссор, хотя нам самим кажется, что мы говорим очень тихо, приходит заплаканный Сандер, он заткнул пальцами уши. Руки у него дрожат, как у старика.

Хватит!

Не надо!

Перестаньте!

Мы едем в Италию ради Сандера. Звучит малодушно, да? Правда? Не хватало еще взвалить на него и эту ношу — в придачу ко всему остальному.

Сандер здесь ни при чем, мы едем ради самих себя. Потому что нам страшно. Потому что нет ничего ужаснее, противнее и больнее развода. Но при чем тут любовь?

Неужели любовь может вернуться, если мы столько лет спустя приедем в то же самое место, зайдем в то же кафе?

Может, лучше называть это примирением? Может, теплое рукопожатие — это все, на что можно надеяться? Может, не стоит этим пренебрегать?

Я придумала еще одно слово. Я недавно о нем вспомнила. Можно назвать это осознанием.

Я подумала: а если не любовь? И не прощение? Во всяком случае, в том смысле, в котором мы их обычно воспринимаем. А именно осознание.

Может быть, осознание?

Может, для начала осознание? Ради Сандера?

Александр! Ты слышишь меня?

Я прочитала книгу еще раз. Мне запомнилась только одна фраза: «В аду тоже надо думать о том, как расставить в комнате мебель».

Это все, что мы можем друг другу пообещать.

Мы с Сандером сидим за кухонным столом и едим. Стены у меня желтые. Я красиво накрыла стол, положила красную рождественскую скатерть и зажгла свечи. На стене тикают часы. Скоро уже половина третьего.

Сандер говорит:

— Мой папа всеведущий.

Он дожевывает свой бутерброд. Говорит с набитым ртом.

— А ты знаешь, что такое «всеведущий»? Это тот, кто все знает. Мама один раз сказала, что она тоже всеведущая, а потом сказала, что никакая она не всеведущая. Она сказала, что нет таких людей, которые все знают.

— Мама права.

— А ты всеведущая?

— Я — да. Это ты правильно сказал.

— А ты знаешь, о чем я сейчас думаю?

— Знаю.

— Ну и о чем же?

— Если ты всеведущий, то никому нельзя рассказывать того, что ты знаешь, — в том-то и смысл.

— Как это так?

Сандер перестает жевать и зажмуривает глаза. Затем подозрительно смотрит на меня.

— Почему это нельзя?

— Иначе потеряешь свою волшебную силу.

— По-моему, ты врешь. Никакая ты не всеведущая.

— Значит, папа тоже врет?

— Нет, папа не врет. Папа знал, кто выиграет первенство мира. А об этом вообще больше никто не знал.

Мы намазываем себе еще по бутерброду. Я встаю, чтобы достать из холодильника молоко. Проходя мимо Сандера, я пытаюсь погладить его по голове, но на этот раз он уворачивается.

После того как мы покончили с едой и убрали со стола, я говорю, что теперь можно сходить в магазин за шоколадом. Сандер спрашивает, можно ли взять с собой мяч. Я разрешаю, предупредив, что на улице сейчас слишком холодно для игры в футбол.

— Ну хоть немножко можно? У тебя за домом.

— Нет, — говорю я. — Погода не та.

— Ну капельку, — просит Сандер.

— Хорошо, только совсем недолго.

— Только давай вернемся до того, как мама с папой будут звонить, — вдруг вспоминает Сандер.

Я поворачиваюсь, глядя на него.

— У нас еще много времени, Сандер. Раньше вечера они не позвонят.

У нас во дворе сидит черно-серая кошка. Завидев нас, кошка начинает шипеть. Лапки у нее белые. Тельце тощее. Шерсть взъерошенная. На одном глазу бельмо. Кошка идет за нами.

— Смотри, кошка тоже с нами пошла.

— А ну-ка брысь отсюда! Иди домой.

Мы покупаем молоко, шоколад, тефтели, брусничное варенье, картошку, хлебцы и апельсиновый сок. Мы пришли в просторный светлый супермаркет. Я покупаю здесь продукты уже много лет. Время от времени я киваю людям, которые проходят мимо. Они кивают в ответ.

Может быть, они думают, что Сандер — мой сын?

Сандер говорит:

— А когда мы с мамой или с папой ходим в магазин, мне всегда покупают футбольные стикерсы.

— Всегда?

— Ну не всегда, но когда они ссорятся, они знаешь как много мне покупают!

— Но сейчас-то они не в ссоре.

— Нет.

— Сейчас они летят в Италию, там будет здорово.

— Ага.

— Думаешь, они часто ссорятся?

— Да нет. — Сандер оглядывается вокруг. — А давай купим стикерсов на мои деньги? У меня с собой есть двадцать две кроны, и дома еще сто одиннадцать, и еще семьсот семьдесят восемь в банке.

— А сколько они стоят, эти стикерсы?

— Семь крон пакетик.

— Побереги свои деньги, Сандер. Я куплю тебе два пакетика.

— Большое спасибо.

Кошка дожидается нас возле дверей магазина. Увидев нас, кошка встает, потягивается и фыркает. Затем подходит и осторожно трется Сандеру об ноги. Сандер наклоняется, дает ей понюхать руку и гладит ее.

— Пошли, Сандер. Нам пора домой.

— А ты не забыла, что обещала поиграть в футбол? — Сандер поднимает глаза. Он сидит на корточках и гладит кошку.

— Нет, не забыла. Тем более пошли. Не будем же мы в футбол играть, когда стемнеет.

Сандер встает и обращается к кошке:

— Киска, иди домой.

Потом предлагает взять у меня сумку. Я даю ему ту, что полегче. Мы поворачиваемся и идем. Снег прекратился, но ветер неприятно хлещет в лицо. Кошка следует за нами. Пока мы заносим сумки в квартиру, кошка ждет нас внизу. Мы открываем дверь, ведущую на задний двор, кошка первой выскакивает на улицу, садится перед нами и фыркает. Затем тыкается головой Сандеру в ноги, трется об них.

— А почему она фыркает? — спрашивает он.

— Наверно, она просто не знает, что когда фыркаешь, все думают, что ты злишься.

— Нет, эта кошка не злится, — говорит Сандер. — Почему-то она фыркает и шипит, как только нас видит.

— Да, — соглашаюсь я. — Очень странная кошка.

— Я думаю, она просто заблудилась.

Сандер гоняет по площадке мяч, кошка сидит в стороне, а я стою у стены и смотрю.

— Карин, иди сюда, давай играть, — просит Сандер. — Ну иди сюда. Ты тоже будешь играть. Я буду стоять на воротах, а ты попробуй забить мне гол.