Антонио Ларетта - Кто убил герцогиню Альба, или Волаверунт
93
Дон Мануэль, присвоивший многие самые дорогие драгоценности герцогини, разумеется, мог легко представить себе эту картину. Возможно ли, чтобы Гойя забыл об этом?
94
Стенная роспись исчезла со своего первоначального места – гробницы герцогини в церкви Отцов Миссионеров Спасителя, известной как церковь Послушника. Сохранился только один набросок, возможно, именно его Гойя делал в тот момент, когда появился Пиньятелли и сказал ему о бокале.
95
Эскиз к портрету графини де Аро полностью подтверждает слова Гойи: хотя юная модель, безусловно, выглядит на нем привлекательной, в повороте ее головы и в глазах можно уловить это напряжение и страх.
96
Действительно, и графиня, и доктор Керальто, написанные Гойей предположительно в начале 1803 года, в самый разгар зимы, умерли в 1805 году, и с их смертью исчезли двое из трех свидетелей, которые могли сказать что-то о бокале с ядом. Не исключено, что это было убийство…
97
Хотя Годой лишь бегло касается этой темы, уместно напомнить, что после смерти герцогини де Альба он с разрешения королей добился того, что аюнтамьенто (муниципалитет) Мадрида сам приобрел для него дворец Буэнависта, и Годой, не страдая от избытка щепетильности, устроился там, где при трагических обстоятельствах умерла его бывшая подруга и любовница. И так же, как королева использовала свое положение, чтобы купить по дешевке драгоценности герцогини – после того как ей не удалось попросту присвоить их по королевскому указу, – Годой сумел завладеть большей частью принадлежавших Каэтане произведений искусства, среди них, в частности, «Венерой с зеркалом» Веласкеса, «Школой любви» Корреджо, одной из мадонн Рафаэля и даже, как свидетельствуют документы эпохи, ее слугами.
98
Большинство историков также придерживаются мнения, что Мария-Луиза поспешила со свадьбой Годоя, чтобы нейтрализовать его страсть к Пепите Тудо. Сам Годой в своих «Мемуарах» рассказывает, что Карлос IV ввел его в свою семью «с тем, чтобы… поднять на такую высоту, где я стану недосягаемым» (имеется в виду недосягаемым для политических противников). И дальше: «Этот план, как и назначение меня министром, был порожден исключительно его абсолютной волей. Карлос IV так организовал все, что мое согласие, свадьба и выполнение необходимых формальностей следовали друг за другом практически непрерывно. Я подчинился ему так же безоговорочно и покорно, как делал это и в других случаях». А немного далее можно найти единственный намек на Пепиту в связи с ходившими по этому поводу слухами: «Время расставит все по своим местам и развеет клевету, которую распространяли враги и завистники, утверждая, что этой свадьбой я разрываю другие священные узы». Как бы то ни было, не остается сомнений, что Мария Тереса де Бурбон-и-Вальябрига на долгие семнадцать лет стала жертвой «государственных интересов», то есть сентиментальных переживаний королевы, и черствости будущего мужа, не смевшего ослушаться королевской воли.
99
Начиная с 1848 года Годой ностальгически вспоминает эту золотую эпоху. В 1819 году умерли короли, а в 1835 году Пепита оставила его одного в Париже, чтобы лично вести в Мадриде нескончаемые судебные тяжбы Годоя, и никогда больше не вернулась к нему. Годой теперь стал неким экстравагантным «месье Мануэлем» (по-видимому, большим выдумщиком), который любил греться на солнышке на скамейке в саду Пале-Рояля, где он рассказывал своим недоверчивым друзьям – маленьким детям – истории о древних битвах и забытой славе. Полное одиночество, несомненно, располагало Годоя к идеализации своей юношеской способности соединять работу с любовью. Правда, свидетельства той эпохи действительно подтверждают его исключительную погруженность в государственные дела, однако тот же Ховельянос в своем дневнике отмечает, что цинизм, с которым Годой выставлял напоказ свою аморальную любовную жизнь, вызывал отвращение. «Князь пригласил нас на обед в свой дом, – рассказывает он. – Справа от него сидела княгиня, а слева, бок о бок, Пепита Тудо… Это зрелище окончательно привело меня в смущение; душа не принимала его; я не мог ни есть, ни поддерживать разговор, я был возмущен увиденным и вскоре сбежал оттуда; в тот вечер дома я чувствовал себя усталым и подавленным, хотел заняться чем-нибудь, но только напрасно терял время». Этот пассаж из дневника, свидетельствующий о крайней строгости нравов Ховельяноса, в то же время дает наглядное представление об упоминаемом Годоем «искусстве» смешивать разные чувства, «даже если они казались совершенно несовместимыми».
100
Мятеж в Аранхуэсе. Падение Бурбонов. Вторжение Наполеона. Война.
101
Сегодня документально подтверждено, что природная недоверчивость молодого Фернандо и его склонность к жестоким интригам были многократно усилены злонамеренным влиянием священника Эскойкиса, которого за несколько лет до описываемых событий не кто иной, как сам Годой, назначил наставником принца.
102
Годой не преувеличивает. Герцогиня де Лука, бывшая королева Этрурии, дочь Карлоса IV и Марии-Луизы, вскоре после смерти матери рассказала своему брату Фернандо: «За день до смерти она подозвала меня к кровати и сказала: „Я умираю. Советую тебе выйти за Мануэля. Когда будешь с ним, поймешь, что никто никогда не сможет любить тебя и твоего брата так, как он". Я поцеловала ей руку и сказала, что люблю ее всем сердцем. Это был наш последний разговор…»
103
Память снова подводит Годоя. Дворец «Касита дель Лабрадор» – Хижина пахаря – был построен позднее, уже в начале XIX века, правда, по приказу все тех же Карлоса IV и Марии-Луизы.
104
Рассказ Годоя о его первой встрече с принцем и принцессой Астурийскими развенчивает одну легенду и частично объясняет другую. Представляется совершенно не заслуживающей доверия версия, согласно которой Карлос и Мария-Луиза в первый раз обратили на него внимание, когда лошадь молодого Мануэля вдруг встала на дыбы и он, укрощая ее, продемонстрировал незаурядную смелость и умение; другая версия гласит, что внимание принца и принцессы привлекла сначала гитара Мануэля, что, по-видимому, следует рассматривать как экстраполяцию действительно имевшего места случая – его появления на балу в наряде хуглара с бутафорской лютней в руках.
105
Обращает внимание не только высокий уровень классической культуры двух этих лиц, который сегодня может показаться даже необычным, особенно если учесть, что впоследствии никто не считал их высокообразованными людьми, но также и то обстоятельство, что разыгрываемые Малу и Ману «комедии» находятся в прямом родстве с темами европейской литературы конца XVIII – начала XIX века. Жестокий турок и христианская пленница или их противоположность – крестоносец и арабка – неизбежно воскрешают в памяти произведения лорда Байрона; стыдливая дева с тонущего корабля и моряк явно навеяны книгой Бернардена Сен-Пьера «Поль и Виргиния»; палач и ведьма напоминают нам о жестоких сценах английского готического романа; садовник и монахиня – безусловно, образы французской романтической литературы. Но прежде чем вообразить Марию-Луизу и Годоя прилежными читателями последних издательских новинок, следует вспомнить, что писатели воплощали в своих произведениях мифологию, жившую в умах общества еще до того, как она была отражена в книгах.
106
Эпизод е мундирами во дворце Барберини описывает и Боссе в своих «Mémoires anecdotiques sur l'intérieur du palais impérial» с той только разницей, что, по Годою, этот случай произошел незадолго до смерти королевы, а согласно Боссе – несколькими годами раньше.
107
Можно предположить, что Годой, не выносивший Фердинанда VII, сильно сгущает краски, рассказывая об этом происшествии, тем более интересно сопоставить его с другим широко известным и исторически достоверным инцидентом, случившимся в 1814 году, во время поездки Фердинанда из Валенкая в Валенсию, связанной с принятием им королевского сана. Его противником на этот раз по странному стечению обстоятельств оказался не кто иной, как шурин Годоя – кардинал Луис де Бурбон, бывший в то время председателем Конституционного Регентского Совета, уже переместившегося к тому моменту в Леванте, где он должен был принять присягу короля. Свиты Фердинанда и кардинала встретились в Пусоле, в 18 километрах к северо-востоку от Валенсии. Фердинанд и кардинал вышли из своих карет, и каждый стал дожидаться, когда другой пойдет ему навстречу. В конце концов кардинал не выдержал и направился к Фердинанду, и тот протянул ему руку для поцелуя – как король. Но поскольку он еще не принес присягу на конституции и не мог считаться законным королем, кардинал, естественно, заколебался. Фердинанд, помедлив с минуту, покраснел от гнева, ткнул руку в нос кардинала и приказал: «Целуй». Кардинал наклонился и поцеловал. Невольно напрашивается вопрос: разве это «целуй» при всей несхожести обстоятельств не напоминает самодурство и упоение властью, которое продемонстрировал принц в спальне Годоя?
