Михаил Попов - Пора ехать в Сараево
— Жуткая картина. Может, ему сейчас об этом сказать? Пусть откажется от имения и уезжает.
— Скажи, милая, скажи. Пусть откажется. А что, завещание уже вскрыто?
— Да. Тихон Петрович помер час назад. Все отказал дяде Фане.
Зоя Вечеславовна прошла шумною тенью назад к камину.
— Я тут сижу–сторожу, а там такие события! Тихон Петрович сделал страшную ошибку. Он человек был разный: и страшный, и странный, и честный. Одним словом, большую часть своей жизни подходил к своему времени, а в конце засомневался. И решил отдать бразды самому, на его взгляд, доброму. Я пыталась с ним говорить — уже когда весь этот кошмар с часами начался. Но мои слова звучали неубедительно. Во–первых, я сама лицо заинтересованное — если не Афанасию Ивановичу имение, то кому? А во–вторых, очень уж со своими предсказаниями похожа на малохольную. Что ж, поглядим, что из всего этого получится.
Вскипела следующая спичка и затеплилась новая папироса.
— Но ты–то, Настенька, не бойся, тебя они правда не тронут, мужики столешинские. Во флигеле поселят, учительницей будешь, чуть ли не праведницей станут тебя считать. Это будет такая народная плата за зверство, учиненное над барином. Наш народ отходчивый и мистически справедливый. Это все сведения из того письма ко мне в Ниццу. В Ницце мы будем жить с Евгением Сергеевичем. И больше я ничего про тебя не знаю. Верно, ты и меня переживешь. Настя сухо сказала:
— Я ничего не боюсь. Я знаю, что меня не тронут. И знаю, что вас переживу.
Длинное серое молчание распространилось по комнате.
— Значит, я уже не одна такая, — наконец задумчиво усмехнулась профессорша. — впрочем, что я! Давно надо было понять, что не одна. Тихон Петрович все про себя знал. Правда, открылось ему все лишь за месяц до вскрытия завещания. Да и Аркашка–дурачок. Насколько можно было разобрать его лепет, его таки убьют где–то в польских болотах. И очень скоро. Генерал пока непроницаем для намеков будущего. Мне неинтересно знать, что его ждет. Думаю, не подвиг. Чтох касается Марьи Андреевны, — тут все ясно и скоро.
— Да, — тихим протокольным голосом сказала Настя, — она умрет сегодня же. И ничего не имеет против этого.
— Еще бы! Сказочный персонаж. Она прожила долгую и счастливую жизнь — и ей даровано умереть с мужем в один день.
Огромная и несчастная фигура шла, шатаясь, по вагону. Мощные генеральские движения распахивали двери купе — и раз за разом внутри ничего не обнаруживалось. Василий Васильевич казался себе крупнее обычного от трагедии, клокотавшей внутри. И поэтому не удивлялся тому, с каким трудом удается ему продвигаться по холодному коридору
В сапогах хлюпала вода, мокрый мундир был горяч изнутри.
То, что в вагоне нет ни одного человека, генерала и раздражало, и пугало, хотя он прекрасно знал, почему это так.
Дверь купе, в котором таилась Галина Григорьевна, была открыта.
От надвигающейся грозы несчастная актриса защитилась только тем, что вжалась в угол и плотно платком обернула плечи. Из–под надвинувшейся на глаза шляпки затравленно глядели когда–то умевшие пленять глаза. Василий Васильевич понял, что ему не нужно входить внутрь, достаточно, что туда вошло облако мундирного пара.
— Галина Григорьевна, — сказал генерал со всей полнотой чувств, и у него отказало горло. Он слишком знал, как виноват перед этой женщиной, и страстно желал, чтобы и она это знала. Одолев немоту, он начал ей об этом рассказывать. Поскольку человеческий голос ему не подчинялся, он невольно перешел на командирский. Он начал с самых сильных слов. Он бичевал себя. Он доказывал и объяснял, что никогда — «слышите, никогда!» — не позволит себе того, что позволил, безумный, давеча. Только доверие! Впредь только доверие будет править на их совместных землях. Сразу по получении денег они уедут, куда будет ведено Галиной Григорьевной! И даже запрет первоначальный насчет сцены отменяется. Ежели захочет Галина Григорьевна, ежели потребует этого ее столь артистическое сердце, она может обратиться отчасти и к сцене. И не обязательно только лишь в виде любительских спектаклей в пользу каких–нибудь не вполне достаточных губернских гувернанток. Допустима и настоящая жизнь в искусстве. С гримерными, букетами, аншлагами и бенефисами. Ничто не будет навсегда скрыто под глупым мужниным запретом. Муж, наоборот и напротив, собирается стать истинным другом и ценителем, не переставая быть опорой и надеждой…
Генерал остановился. Во–первых, ему стало трудно дышать. А во–вторых, пора было услышать что–нибудь в ответ. И он услышал.
— Оставьте меня! — истерично и истошно закричала Галина Григорьевна. — Оставьте! Оставьте! Совсем оставьте!!! Я ничего от вас не хочу!
— Галина Григорьевна… — быстро замерзая, попытался возразить муж с открытой душой.
— Убийца! Убийца! Вы ничего не можете мне сказать и не смеете говорить! А я могу, я знаю, что вы меня убьете. Вы мне не простите, не знаю чего, но не простите, вы меня убьете!
Василий Васильевич попытался думать, что это начинается горячка — дарительница бреда. Галина Григорьевна просто нездорова. Надобно обнять ее за плечи и приголубить. Успокаивающе и отвратно воркуя, генерал сделал шаг в купе. Сапог сладострастно чмокнул.
— Не смейте! Не приближайтесь ко мне, убийца!
— Что вы такое говорите, Галина Григорьевна?!
— Вы хладнокровно меня убьете. Нет, даже не хладнокровно. Вы подло и трусливо меня убьете. Ведь я же напишу вам письмо, напишу! Вы будете прекрасно знать, что я нахожусь в селе.
— Да как же я могу вас убить, Галина Григорьевна, ок–ститесь!
— Как! Как! Из пушек, из ваших проклятых пушек! Вы, прекрасно зная, что я никакого отношения к банде этой не имею, что я просто актриса, — вы побоитесь сказать это своим вонючим комиссарам и убьете меня. Хоть сейчас–то уйдите. Мне не так много осталось. А вы будьте прокляты, трус и убийца.
Василий Васильевич, сделавшись бледным и немного окривев на одно плечо, не имея сил уйти сразу, закрыл для начала дребезжащую дверь. Постоял, упершись в нее мало что понимающим лбом. Дерево казалось ему горячим, причем преднамеренно. Постоял и побрел обратно своим извилистым маршрутом к выходу из вагона. Тяжело, как вынимаемый из петли висельник, спустился по крутым ступеням на насыпь. Там стоял с зонтом начальник станции. На лице его выражалась готовность служить и чувство вины за качество погоды.
— Что прикажете, ваше высокоблагородие?
— Бомбардировать село, — ответствовал генерал, сомнамбулически направляясь к зданию. Начальник последовал за ним, теряясь в догадках сразу по нескольким поводам и тихо раздражаясь против самодурства больших чинов. Остановившись у станционного колокола, Василий Васильевич вспомнил про человека с зонтом.
— Ты вот что, братец, ты проследи. Генерал повернулся к одинокому вагону, застывшему на запасном пути и заключающему в себе его бывшую жену. Начальник станции догадался, что он имеет в виду. Генерал полез во внутренний карман кителя, но в парадном мундире не было и не могло быть бумажника. Если бы Василий Васильевич не был обуреваем сильными и новыми для него чувствами, он испытал бы чувство неловкости.
— Не беспокойся, не обижу.
Начальник станции не поверил, хотел отойти с полупоклоном, но по инерции чинопочитания поинтересовался:
— А что с сынком вашим? Имею в виду — как быть?
— А посади ты его под замок, — сказал генерал, думая не о сыне и даже не о жене, а думу собственную.
— Уже, так сказать, сидит за дебош и вред буфету. Уж так был буен.
На это генерал ничего не заметил. Не глядя взял из рук железнодорожника зонт и отправился вдаль и вдоль по перрону с видом человека, с каждым шагом укрепляющегося в сознании своей цели.
— А дамочка? К нему дамочка прибыла из Петербурга. Как с нею быть? — озабоченно суетился сзади начальник, но не мог быть услышан.
— Я, например, точно знаю, где и когда умру. — Саша смотрел на профессора спокойным неаффектированным взглядом.
Евгений Сергеевич искал в его трезвом облике признаки безумия, но знал, что не найдет. Этот стервец даже не покраснел, что случалось с ним и в менее напряженные словесные моменты. Не заметно и специфического самодовольства, что порой возникает у людей, награжденных какой–либо особо тяжелой или чрезвычайно экзотической болезнью в обществе страдающих прозаическим расстройством желудка.
— Но, насколько я понимаю, коллега, где именно и когда именно — эти сведения вы бы хотели сохранить в тайне, — отчасти иронически заметил профессор. Саша искренне удивился такому предположению.
— Это будет в одной физиологической клинике в штате Массачусетс. В Америке. Насколько я понимаю, эта клиника будет принадлежать мне. Умру я в преклонном весьма возрасте в тысяча девятьсот семьдесят девятом году. В январе.
