Самюэль Беккет - Молллой
Был вечер. Я выполз из шалаша, чтобы похохотать вволю, а заодно посмаковать своё истощение. Он был уже здесь. Он сидел на пне и дремал. Привет, Моран, — сказал он. Вы узнаёте меня? — спросил я. Он вынул и раскрыл записную книжку, послюнявил палец, полистал страницы, пока не нашел нужную, и поднес книжку к глазам, которые одновременно опустил к ней. Я ничего не вижу, — сказал он. Одет он был так же, как и в прошлый раз. Следовательно, мои критические замечания о его воскресном костюме были несправедливы. Если только сегодня не воскресенье. Но разве когда-нибудь я видел его одетым по-другому? Спички у вас есть? — спросил он. Я не узнал этот издали доносящийся голос. Или фонарь, — сказал он. По моему лицу он, вероятно, понял, что ни какими источниками света я не располагаю. Он вынул из кармана электрический фонарик и посветил на страницу. Затем прочитал: Жак Моран, вернуться домой, дело прекратить. Он выключил фонарик, закрыл записную книжку, заложив в неё палец, и взглянул на меня. Я не могу идти, — сказал я. Что? — спросил он. Я болен, не могу двигаться, — сказал я. Я не слышу, что вы говорите, — сказал он. Я прокричал ему, что двигаться не могу, что я болен, что меня надо перенести, что меня бросил сын, что больше мне не выдержать. Он внимательно осмотрел меня с ног до головы. Я сделал несколько шагов, опираясь на зонт, чтобы убедить его, что ходить я не могу. Он снова открыл записную книжку, осветил фонариком ту же страницу, долго изучал её и произнёс: Моран, вернуться домой, дело прекратить. Он закрыл записную книжку, сунул её в карман, положил в карман фонарик, поднялся, скрестил руки на груди и объявил, что умирает от жажды. Ни слова о том, как я выгляжу. А ведь я не брился с того самого дня, как мой сын прикатил из Хоула велосипед, не причёсывался, не мылся, не говоря уже о тех лишениях, которые я перенёс, и о глубоких внутренних метаморфозах. Вы узнаёте меня? — закричал я. Узнаю ли я вас? — произнёс он. И задумался. Я знал, о чём он думает, — он подыскивает фразу, способную побольнее меня уязвить. Ах, Моран, — сказал он, — что вы за человек! От слабости я качался. Если бы я замертво свалился у его ног, он сказал бы: Старина Моран, ты ничуть не изменился. Становилось всё темнее. Я засомневался, Габер ли это на самом деле. Шеф сердится? — спросил я. У вас случайно не найдётся бутылки пива? — спросил он. Я хочу знать, сердится ли шеф? — закричал я. Сердится, — сказал Габер, — не смешите меня, с утра до вечера он потирает руки, мне из соседней комнаты слышно. Это ничего не значит, — сказал я. И посмеивается, — сказал Габер. Уверен, что он сердится на меня, — сказал я. Знаете, что он сказал мне на днях? — спросил Габер. Он изменился? — сказал я. Изменился, — сказал Габер, — нет, он не изменился, зачем ему меняться, он стареет, вот и всё, стареет, как весь мир. Сегодня у вас какой-то странный голос, — сказал я. Вряд ли он меня услышал. Ну что ж, — сказал он, снова скрещивая руки на груди, — если вам нечего больше мне сказать, я пойду. И пошёл, не попрощавшись. Но я догнал его, несмотря на своё к нему отвращение, несмотря на слабость и больную ногу, и потянул за рукав. Что он вам сказал? — спросил я. Габер остановился. Моран, — сказал он, — вы мне осточертели. Умоляю вас, — сказал я, — скажите мне, что он вам сказал. Он оттолкнул меня. Я упал. Он не хотел свалить меня, он не понимал, в каком состоянии я нахожусь, он просто хотел меня отстранить. Подняться я не пытался. Я издал вопль. Он подошёл и склонился надо мной. Усы у него были, как у моржа, каштанового цвета. Я видел, как они шевелятся, как открывается рот, и почти тотчас же услышал издали слова участия. Габер не был жестоким, я прекрасно его знал. Габер, — сказал я, — о многом я вас не прошу. Я хорошо помню эту сцену. Он хотел помочь мне подняться. Я оттолкнул его. Мне было хорошо там, где я лежал. Что он вам сказал? — спросил я. Не понимаю, — сказал Габер. Вы только что говорили, что он что-то вам сказал, — сказал я, — но я вас перебил. Перебил? — спросил Габер. Знаете, что он сказал мне на днях? — сказал я, — вот ваши слова. Лицо его просветлело. Этот увалень соображал так же быстро, как мой сын. Он сказал мне, — сказал Габер, — Габер, сказал он… Громче! — закричал я. Он сказал мне, — сказал Габер, — Габер, сказал он, жизнь — прекрасная штука, Габер, и превосходная. Он приблизил своё лицо к моему. Превосходная, — сказал он, — прекрасная штука, Моран, и превосходная. Он улыбнулся. Я закрыл глаза. Улыбки очень приятны, по-своему сердечны, но лучше, когда они издалека. Я спросил: Вы полагаете, он имел в виду человеческую жизнь? Я прислушался. Возможно, он не имел в виду человеческую жизнь, — сказал я. И открыл глаза. Я был один. Пальцы мои сжимали землю и траву, которую я нечаянно вырвал, всё ещё вырывал. Я вырывал её буквально с корнем. Осознав, что я сделал, что я делаю, какое неприличие, я в ту же секунду перестал это делать и разжал ладони. Вскоре они опустели.
В эту ночь я отправился домой. Далеко я не ушёл. Но это было начало. Важен первый шаг. Второй уже не важен. Каждый новый день заставал меня чуть дальше. Последнее предложение неточно, оно не передаёт моих надежд. Сначала я считал шаги десятками. Останавливался, когда не мог идти, и говорил: Браво, итого столько-то десятков, на столько-то больше, чем вчера. Потом считал по пятнадцать, по двадцать и, наконец, по пятьдесят. Да, под конец я мог сделать полсотни шагов, прежде чем остановиться, чтобы отдохнуть, опершись о свой верный зонт. Сначала, кажется, я немного поплутал по Баллибе, если я в самом деле находился в Баллибе. За тем, уже до конца, следовал более или менее теми же путями, которыми мы уже шли. Но пути, по которым возвращаешься, выглядят иначе. Я ел, повинуясь рассудку, всё, что природа, леса, поля, воды могли предложить мне съедобного. Кончил я морфием.
Предписание вернуться домой я получил в августе, самое позднее, в сентябре. Вернулся я весной, месяц уточнять не буду. Следовательно, я провёл в пути всю зиму.
Любой другой лёг бы на снег с твёрдой решимостью никогда не подниматься. Только не я. Когда-то я думал, что людям меня не сломить. Теперь думаю, что я умнее вещей. Есть люди и есть вещи, не считая животных. И Бог. Когда вещь препятствует мне, даже если это мне на пользу, долго это не продолжается. Снег, например. Хотя, сказать по правде, он скорее увлекал меня, чем препятствовал. Но, в некотором смысле, и препятствовал. Этого было достаточно. Я победил его, скрежеща зубами от радости; резцами вполне можно скрежетать. С трудом прокладывал я себе путь по снегу к тому, что назвал бы своим поражением, если бы мог представить себя побеждённым. Возможно, с тех пор я это себе уже представил, а возможно, не представил, для этого требуется время. Но по дороге домой я, жертва злобных вещей, людей и ничтожной плоти, не мог себе этого представить. Моё колено, если сделать поправку на привычку, заставляло меня страдать не больше и не меньше, чем в первый день. Болезнь, какая бы она ни была, не прогрессировала. Возможно ли такое? Возвращаясь к мухам: мне кажется, что есть такие, которые появляются в домах в начале зимы и вскоре после этого умирают. Их замечаешь в тёплых уголках, они медленно летают и ползают, вялые, тихие. Вернее, замечаешь изредка. Должно быть, они умирают совсем молодыми, не успев отложить яиц. Их сметаешь шваброй в совок, не замечая. Странная порода. Но я стал добычей иных недугов, слово неточное, в основном, кишечных. Я не желаю о них распространяться, к сожалению, а то был бы прелестный эпизод. Ограничусь тем, что скажу: никто другой не превозмог бы их без посторонней помощи. Кроме меня! Согнувшись пополам, прижав свободную руку к животу, я продвигался, издавая время от времени вопль отчаяния и торжества. Мох, которым я питался, вероятно, оказался вредным. Если бы я решил не задерживать палача, то кровавый понос не остановил бы меня, я добрался бы до места казни на четвереньках, теряя по дороге свои внутренности, изрытая проклятия. Разве я вам ещё не говорил, что погубили меня мои же собратья?
Но я не стану задерживаться на моём возвращении, с его яростью и вероломством. И обойду молчанием злоумышленников и призраков, которые пытались помешать мне вернуться, как велел Йуди. И всё-таки несколько слов скажу, ради назидания самому себе и дабы приготовить свою душу к завершению. Начну с моих редких мыслей.
Странное дело, меня занимали некоторые вопросы богословского характера. Такие, например.
1. Как относиться к теории, согласно которой Ева родилась не из ребра Адама, а из жирового утолщения на его ноге (задницы)?
2. Ползал ли змий, или, как утверждает Коместор, он передвигался вертикально?
3. Зачала ли Мария через ухо, как утверждают Августин и Адобар?
4. Долго ли нам ещё ждать пришествия Антихриста?
5. Действительно ли имеет значение, какой рукой подтираться?
6. Как относиться к ирландской клятве, при которой правую руку возлагают на мощи святых, а левую — на мужской член?
