Андрей Коровин - Ветер в оранжерее
Допившись до определённой степени, он, конечно же, как и все, иногда не мог остановиться и продолжал уже чёрт знает с кем и чёрт знает в каких местах, предпочитая, однако, даже в этих случаях, всё-таки по возможности уединяться.
Выходил Злобин из запоя прямо и красиво.
Не всегда, конечно, его решение остановиться было самостоятельным, — случалось, его приходилось к этому подталкивать. Делали это его жена Марина или друг Шура — пробивной коренастый парень в очках, большой любитель подраться, в любое время года ходивший по общежитию в рубашке с подкатанными на бицепсах рукавами.
Так вот, решив остановиться, Злобин запирался один в какой-либо из комнат (кроме жены Марины с ним в общаге жил и его восьмилетний сын, поэтому он не мог отходить от пьянки в своей комнате), куда ему приносили минеральную воду, чай или какие-нибудь морсы и лимонады. Запершись, он иногда по два-три дня сидел, уставясь в стену, в комнате и терпел. Впускал он только Шурика с закатанными рукавами; впрочем, зная, что в комнате такой-то сидит Злобин, редко кто осмеливался даже постучать в эти страшные двери. Терпел Злобин до тех пор, пока не чувствовал, что последний алкогольный вирус покинул его тело и он может, не опасаясь продолжения пьянки, выйти и на неопределённое время заняться учёбой, домашними делами, сыном, тренировками, написанием рассказов — обычной жизнью…
На этот раз Злобин взял у Борщова ключи сразу от нескольких комнат — на выбор. Пил он уже несколько дней, и это должен был быть день последний.
Учитывая эти обстоятельства, можно сказать, что нам с Кобриным в некотором смысле повезло, что удалось примкнуть к такой серьёзной компании.
Кобрин дал денег на три бутылки. Днём он вынес из комнаты двести рублей. По молчаливому уговору, после того, как мы растратим их, приблизительно такую же сумму должен был достать и я. Каким образом и где — оставалось загадкой.
Я надеялся на действие закона, сформулированного, наверное, ещё каким-нибудь доисторическим пьяницей, закона, о котором так любил говорить Ваня Беленький. “Не бойтесь! — говорил Ваня. — Нужно найти денег только на первую бутылку, дальше они будут появляться сами”. Так и происходило. Иногда, впадая по утрам в смешливое расположение духа, мы рассуждали о том, что если бы могли раскрыть тайну происхождения всех сумм, которые изыскивали в пьяном виде, и повторить этот фокус на трезвую голову, большинство из нас могло бы превратиться в миллионеров…
Кобрин дал денег, и мы все вместе спустились на вахту. Лучше бы мы этого не делали.
7
Во-первых, из-за того, что мы с Кобриным были замечены в компании Злобина, Азамата и Гладкова, последних двух не выпустили из общаги.
Во-вторых, то, что я узнал от вахтёрши и Валеры Солтуза, тихого молдаванина, сутулого от роста и худобы, ходившего по этажам в больших растоптанных тапках на босу ногу, несколько перебило мне настроение.
Валера топтался у вахтенного телефона, ожидая междугороднего звонка. Там же перемещались туда-сюда и громко разговаривали две грузинки с резкими быстрыми взглядами чёрных глаз и неприятным лжеаристократизмом в жестах и в движениях надменных губ.
До этого, за всё то время, что я прожил в общежитии, с Валерой Солтузом мы говорили от силы раз или два, и то как-то случайно. Теперь же он почему-то счёл нужным подойти и, застенчиво сутулясь, передал, что меня полдня ищет Елена и ещё искала какая-то женщина в очках и серебристой шубе, что эта женщина говорила с вахтёршей и оставила ей для меня записку.
Судя по всему, было чуть больше двенадцати часов, и всё это, Валеру, грузинок, я ещё довольно хорошо помню, как и хорошо помню, что произошло в самое ближайшее после этого время. Память стала прятать события и перемешивать их остатки в беспорядочную кашу несколько позже, наверное, часов с двух ночи.
Вахтёрша, когда я попросил у неё оставленную для меня записку, сказала, что записок оставлено две штуки, и что я допрыгался, и “наконец-то тебя, Ширяев, исключили из института”.
— Ведь это ты, старая, меня заложила, а теперь радуешься, — сказал я, почему-то немедленно поверив на слово этому сухонькому льстиво-злобному существу с напомаженными губами.
— Иди спать, а то вызову милицию, — пригрозила вахтёрша, привстав и подходя к дверце в свой загончик. — Ты будешь из огнетушителей лестницу поливать, а я для чего?
— Записки давай! — сказал я.
Кобрин неожиданно пришёл на помощь, оттеснил меня в сторону и стал уговаривать старушонку и извиняться перед ней. У него, кажется, получилось. Он взял записки.
— А ты, Игорь, тоже иди. Иди. У тебя семья, а ему что… — говорила вахтёрша Кобрину, подталкивавшему меня в спину наверх по лестнице и не дававшему вернуться к этой мерзавке, написавшей на меня заявление.
Одна записка была из деканата. “Андрей! Завтра жду тебя в институте. Нужно серьёзно и в последний раз поговорить. Пока что ты отчислен. Нина Петровна”.
Другая от Ирины. “Я не могу больше ждать. Ухожу. Дома нужно как-то объяснять, где я была, прости. Поперезнакомилась тут со всеми. Как вы тут только живёте? Ты помнишь, что вчера мне говорил? Я всю ночь не спала, болело сердце. Позвони мне. Что я должна сделать? Позвони! Что ты с собой делаешь? Я стояла под дверью какого-то Тагира, вы меня не впустили, я даже голоса твоего не могла узнать. Ты самый лучший! Помни об этом. Позвони!”
Я порвал обе записки и выбросил их на третьем этаже в урну с отверстием в съёмной крышечке, напоминающую большую чернильницу-непроливайку.
— Давайте, я схожу за водкой, — сказал я немного помрачневшему Злобину.
— Только со мной, — сказал Кобрин, надевая куртку Гладкова и безуспешно пытаясь застегнуть блестящие клапаны застёжек на рукавах — они не сходились у него на кистях. — Найдите какой-нибудь магнитофон, чуваки.
Я надел куртку Злобина, рукава были коротки, зато в плечах было широковато.
— Мы будем в пятьсот тринадцатой, — сказал Злобин.
Окно на втором этаже, за шахтой лифта, было заколочено большими десятисантиметровыми гвоздями. Обдирая спины, мы вылезли в форточку и спрыгнули в снег.
8
Я давно не был на улице. Вокруг был холод и звёзды.
Вначале мы пошли, конечно же, в рабочую общагу. Кобрин странно отреагировал, когда я назвал её разрытой братской могилой. Кроме тархуна, в общаге ничего не было. Тогда мы отправились в таксопарк.
Перед таксопарком лежал длинный и довольно широкий пустырь, с одинокими деревьями и кучами мусора на нём. По пустырю мелькали какие-то тени. Над воротами в таксопарк ярко горели два больших фонаря. Освещённый снег лился из них, как из огромных душевых. По сторонам было темно. Подъезжавшие ночные таксисты останавливались в отплывающих в сторону ребристых воротах, о чём-то переговаривались. Водки ни у кого не было.
— А вот, счас подъедут ребятки на синей “шестёрке”, у них должно быть, — сказал мужик лет сорока в вязаной шапочке, зачем-то слонявшийся среди ночи у таксопарка.
Мы с Кобриным вылезли из общаги без шапок, и было довольно холодно, шёл лёгкий колкий снежок и оседал во взъерошенных волосах Кобрина.
Ребята на “шестёрке” появились довольно быстро и, проехав мимо освещённых ворот, остановились шагах в пятидесяти дальше, в густой темноте, в которой — как только они выключили фары — машина их сразу же исчезла.
Мы подошли к “шестёрке”, опустилось стекло.
— Водка есть? — спросил я.
Тот, что сидел за рулём, включил фонарик и посветил на нас.
— В лицо не надо светить, чуваки! — сказал Кобрин, растягивая слова.
— А ты чо, деловой? — спросил другой, в высокой норковой шапке, который опускал стекло.
— Водка есть? — повторил я.
— Азербайджанская пятнадцать, русская — двадцать, — сказал тот, что в норковой шапке.
Ночная цена бутылки водки в это время была пятнадцать рублей, а азербайджанскую, то есть тархун, можно было купить и со скидкой, рублей так за тринадцать.
— А это не сильно дорого? — сказал я.
— Ну иди в другом месте поищи, — стекло начало подниматься.
— Хорошо, — я злобно выругался, — давай шесть бутылок.
Кобрин отдал деньги водителю, парень в норковой шапке, открыв дверцу (зажёгся неяркий свет в салоне), отсчитал мне шесть бутылок, и я, присев у машины, складывал их в брезентовую хозяйственную сумку.
— Зёма! — сказал вдруг Кобрину водитель. — Ну-ка стой, здесь только сто рублей.
Парень в шапке ухватился за ручки моей сумки.
— Хватит с тебя, ублюдок, — сказал Кобрин.
Я рванул на себя сумку, парень выскочил вслед за ней. На нём была короткая кожаная курточка, спортивные штаны, гладко отблёскивающие в свете, идущем из автомобильного салона, и кроссовки, — довольно ладная, хотя и некрупная фигурка. Он не выпускал ручек сумки. С другой стороны вывалился водитель, здоровенный мужик, ростом с Кобрина и раза в два шире его, с большим пузом.
