Алан Силлитоу - Начало пути
В одной мерзкой пивнушке народу было битком — не продохнуть, но у длинной стойки мелькнуло знакомое лицо, только я не сразу вспомнил, где его видел и когда — недавно или сто лет назад. Это был рослый дядя в свитере с высоким воротом и в дорогом твидовом пиджаке, но этот небрежный наряд стоил, наверно, куда дороже хорошего костюма. По лицу видно — из чувствительных: надутые губы, бледная кожа, рассеянный взгляд. Он был в шляпе, но все равно заметно, какое длинное у него лицо и голова тоже, прямо удивительно, а только это вовсе его не безобразит. И тут меня осенило: да я же видал его в обжорке, когда ехал из Ноттингема, мы зашли туда с Джун и с Биллом Строу и востроглазая Джун сказала — это писатель Джилберт Блэскин. Только вроде тогда он был не такой высокий, но все равно это он, уж точно он, на лица у меня память — лучше некуда, считай, только их и запоминаю, и еще здорово помню, когда что со мной приключилось в прошлом, — это у меня сызмальства, едва только стал понимать, что от разных событий меня отделяет какое-то время, и крепче всего помню события, как-то связанные с другими людьми.
Итак, я незаметно пододвинулся поближе к Джилберту Блэскину — интересно, что это он говорит девушке, а она эдак почтительно ловит каждое его слово. Девушка маленькая, тоненькая, в очках, мордочка бледная, кроткая, волосы короче моих, на переносице веснушки. Писатель небрежно оперся спиной о стойку, и у его локтя — двойная порция коньяку.
— Есть у меня тетушка, она живет в Найтсбридже, но приходится простить ей этот роскошный квартал, — говорил он. — Правда, она — чудовище, от таких лучше держаться подальше. Когда я был молод, бился из-за куска хлеба и питался письмами издателей, которые объясняли мне, что я пишу вздор, тетушка мне помогала. И недавно, в ознаменование выхода моего десятого романа, я преподнес ей подарок. Маленькую собачонку, самую беспокойную и кусачую тварь, какую только удалось отыскать, и выложил за нее ровным счетом двадцать фунтов. Тетушке она понравилась, но только пока не залаяла. А вот собачонке тетушка не понравилась — и она лаяла не переставая. Настоящая истеричка. Я зашел к тетушке через неделю — собачонка все лаяла, замолкала, лишь пока уписывала бифштекс. Я предложил: давайте отдадим ее усыпить, но тетушка не соглашалась и взирала на собачонку с обожанием. Дальше — хуже, эта тварь стала еще истеричней. Вообще-то в доме она вела себя прилично, как полагается воспитанной собаке, но тявкала непрерывно, заберется на свой любимый стул — и хоть уши затыкай, и тетушка не выдержала. Она откопала где-то пластинку с гитлеровскими речами, и словоизвержения этого маньяка заставили собачонку замолчать — она заслушалась, поистине впала в транс. И с тех пор, как только собачонка заливается лаем, тетушка ставит эту пластинку и собачонка восхищенно умолкает. Я, конечно, так никогда и не узнаю, где она раздобыла пластинку, но ее изобретательность меня восхищает.
Пока он рассказывал, девушка не сводила с него глаз, и они раскрывались все шире и шире, но вот он кончил, и она потянулась за своей кружкой пива, а Блэскин загоготал и так двинул локтем, что опрокинул рюмку с коньяком.
— Вот дерьмо! Никогда тебе этого не прощу, — сказал он девушке, вытирая рукав куртки.
— Разрешите вас угостить, мистер Блэскин, — вмешался я и заказал: — двойной коньяк и кружку горького. С вашего позволения, я большой поклонник ваших книг. Прочел все до одной. Они, можно сказать, не дали мне сойти с ума. Я жил в городе Ноттингеме, а прочел ваши книги — и решил: надо оттуда удирать, особенно эта мировая книга про человека, который жил себе поживал и вдруг стал писателем. Здорово это. И я кой в чем чувствовал — ну совсем как он. Даже сказать не могу, как меня подбодрила эта книга.
Он эдак привычно протянул мне руку, чтоб я мог ее пожать, и сказал: ему очень приятно, что его труд не оставляет равнодушными таких людей, как я. А я вовсю расхваливал его книги, хотя, по правде сказать, читал только одну, верней, пытался читать, но на середине бросил и подарил Клодин на день рождения, она тогда сразу поняла: я не чета другим ее кавалерам, они-то никогда не дарили ей книг. Она прочитала книжку до самого конца и пришла от нее в восторг.
Я сказал Блэскину, что видел его в обжорке на магистрали А-1, да не посмел заговорить, и он вспомнил эту обжорку: он останавливался там на обратном пути из Шеффилда, куда ездил читать лекцию про современный роман и его место в современном обществе. Он тогда как поел в той обжорке, так и заболел дизентерией, пришлось неделю просидеть дома.
— Еще чудо, что вы не подцепили там чего похуже, — сказал я. — В этих придорожных обжорках теперь черт знает чем кормят.
И он сказал, насколько приятней путешествовать на машине по Франции, а я сказал, что еще не имел этого удовольствия. Он представил меня своей девушке, сейчас он не больно обращал на нее внимание, а все потому, что уж очень она его боготворила, даже не в силах была расхваливать, как я. Звали ее Пирл Харби, и на меня она тоже глядела во все глаза. Он не объяснил, кто она и чем занимается, но отпил еще коньяку и пожелал узнать, чем занимаюсь в Лондоне я.
— Я шофер, — сказал я, — верней, был шофером. А нынче вечером отказался от места. Я служил у одного туза, везу его сегодня, а он больно спешил вернуться в Лондон, ну — и велел мне превысить скорость, да еще в очень людном квартале. Я подумал, это опасно: как раз кончились уроки, ребятня расходилась по домам. Мы здорово с ним поспорили, и, когда приехали, я сказал, я больше не желаю у него работать.
Блэскин рассмеялся.
— Вы дерзки и молоды, не то нашли бы другой выход. Ну, а кем еще вы работали?
— Агентом по продаже недвижимости, конторским служащим, вышибалой в стриптизе, механиком в гараже — и это еще не все. Кем я только не работал.
— Вы умеете печатать на машинке, дорогая? — спросил он Пирл Харби.
— Нет, мистер Блэскин.
Он обернулся ко мне.
— А вы?
— Умею.
— Быстро?
— С любой скоростью.
Он заказал всем нам еще выпивку.
— Мне надо перепечатать мой роман. Секретарша меня бросила — я, видите ли, вел себя по-хамски: сегодня утром, когда она принесла мне завтрак, попытался затащить ее в постель. Жена ушла от меня на прошлой неделе, значит она тоже печатать не станет, а издатель торопит и наседает. Когда вы можете начать?
Ответ мог быть только один:
— Хоть сейчас.
Это ему понравилось — такое всегда всем нравится, потом он спросил, где я живу, и я сказал: живу, где стою.
— Вот везучий ублюдок, — весело сказал он. Я враз озлился.
— Я вам покажу ублюдка, никому еще не спускал, — сказал я, сжал пивную кружку и хотел раскроить ему башку.
Он засмеялся.
— Ну, пусть я буду первый. Давайте радоваться и веселиться. Терпеть не могу серьезных людей. Они кидаются в политику и все гробят.
Он вдруг одной рукой обхватил Пирл Харби, крепко прижал ее к себе и смачно поцеловал. Теперь уже не с руки было стукнуть кружкой по его лысине, пришлось ждать, когда он выпрямится, а к тому времени было уже слишком поздно. Гнев мой остыл, и впервые в жизни я подумал: не все ли равно, черт возьми, ну, назвали ублюдком, велика важность! Ведь это так, смеха ради, а правды им все равно не узнать.
Почти все посетители стали проталкиваться к лестнице.
— Мы идем слушать стихи, — сказал Джилберт Блэскин. — Пошли с нами. Вероятно, будет драка… Когда собираются поэты, всего можно ждать.
Я опрокинул в глотку остатки пива и тоже стал проталкиваться вперед, прокладывая путь чемоданом. Девушке, которая двигалась передо мной, это пришлось не по вкусу, она обожгла меня холодным огнем своих голубых глаз и сердито фыркнула. Я только и мог что улыбнуться, но тут обернулся ее дружок, решил, видно, я с ней заигрываю, и я состроил постную рожу. Джилберт и Пирл поднялись за мной по лестнице.
— Что у вас в чемодане? — спросил он.
— Прах, — ответил я. — Матери, отца, двух братьев, сестры и еще четырех родичей.
Он угрюмо придержал меня за плечо.
— Послушайте, а вы, часом, не писатель?
— Я и без того не скучаю на свете.
— А может, все-таки подумываете стать писателем?
Нас остановили у столика и попросили заплатить за вход полкроны.
— И в мыслях такого нет, — сказал я.
Он с облегчением улыбнулся, я заплатил за всех троих, и мы прошли в большую комнату, там стояли рядами деревянные стулья.
— Сегодня хорошая приманка, — сказал Блэскин, наклонясь ко мне через голову Пирл Харби. — Рабочий поэт из Лидса.
— Да ну! — воскликнул я.
— Рон Делф. Клуб пригласил его почитать свои стихи. Поэты здорово этого не любят, но, мы надеемся, со временем они станут сговорчивей.
— И за это хорошо платят? — спросил я.
— Пять фунтов — и все расходы. Делф не желает жить в Лондоне. Он работает в конторе пивоваренного завода и не собирается бросать место. А вот и он!
