Андреа Де Карло - Уто
– А не кажется ли тебе, что ты как бы пытаешься плыть против течения? Гребешь изо всех сил, и все, что тебе удается, – это удержаться на одном месте? – говорю я.
Витторио, кажется, задели мои слова больше, чем я того ожидал, он останавливает машину.
– Я произвожу на тебя такое впечатление? – говорит он.
– Не знаю, я просто задал тебе вопрос.
– Ты спрашиваешь об этом меня, потому что тебе так кажется?
Поразительно, как легко я попал в его уязвимое место и как обильно кровоточит нанесенная мною рана.
– Я просто задал вопрос, – снова повторяю я.
Отрицательный жест, который он делает, слишком широк, рассчитан на публику, большую, чем один человек.
– Нет. Во всяком случае, это никак не связано с едой. Я никогда еще не чувствовал себя так хорошо. Сейчас, когда мне пятьдесят три, я чувствую себя намного лучше, чем в тридцать. Я стал сильнее и выносливее.
Слова вылетают из его рта одно за другим, точно поленья из-под циркулярной пилы, но машина его стоит без движения на обочине дороги, а руки двигаются как во сне.
– Я всегда считал, – говорит он, – что если человек не думает о старости, то он и не стареет. Наверно, на лице его прибавляется морщин, он толстеет, становится медлительнее. Но это все ерунда. Мне кажется, что с течением времени я становлюсь все лучше и лучше.
– О старости я ничего не говорил, – замечаю я.
– А о чем тогда ты говорил? – спрашивает он, уже растеряв то преимущество, которое завоевал простым напряжением голосовых связок.
– Об истощении. А это нечто более конкретное. Ты вспомни тех, кто живет в Мирбурге. Они же все либо больные, либо старые, либо убогие. И как тихо говорят, словно у них вообще нет голоса.
Он снова пытается засмеяться.
– Да, там, правда, много больных, старых и убогих. Именно поэтому они и приехали туда жить. Ты же сам видел, в Мирбурге не так уж много нормальных людей.
(Эти последние отчаянные попытки скрыть растерянность, натянуть над ней уже поехавшее по всем швам покрывало беззаботности не смягчают и не останавливают Уто Дродемберга.)
УТО: Все дело в том, что в глубине души мы все хищники. Конечно, мы можем заставить себя отказаться от мяса, но мы все равно в нем остро нуждаемся.
(Тон внушительный и уверенный, как у телевизионного диктора.)
ВИТТОРИО: Неправда. Ни в чем я остро не нуждаюсь. Я чувствую себя превосходно.
(И все же голос у него тоскливый, и снова он искоса смотрит на меня.)
УТО: И потом, одно дело, если тебе восемьдесят пять лет, и ты весь день сидишь и предаешься медитациям. И совсем другое, если ты трудишься не покладая рук, утопая в снегу, и твои предки испокон века ели мясо.
ВИТТОРИО: У меня нет никакого истощения. И никакого малокровия тоже нет.
УТО: Но разве ты только что не сказал мне, что проголодался?
ВИТТОРИО: Сказал, но я имел в виду макароны с тыквой или что-нибудь в этом роде.
УТО: А как насчет кусочка сочного поджаристого мяса с кровью? Стоит лишь попробовать, и ты наконец почувствуешь настоящий вкус, и тут, словно сговорившись, заработают и челюсти, и язык, ты жуешь, и по твоему телу разливается блаженство – блаженство во рту, блаженство в желудке, – а кровь, ткани, мозг заряжаются энергией.
ВИТТОРИО: Слушай, если тебе так хочется мяса, я могу пойти с тобой. Себе я возьму салат.
Он включил указатель поворота, повернул направо на стоянку у ресторана под гигантским светящимся и вращающимся бифштексом.
Я вылез из машины и, даже не подождав его, двинулся к стеклянным дверям – я чувствовал себя убийцей.
Сразу за ними в тебя бьет сумасшедший заряд тепла, света, красок, сильнейших запахов, особенно поражающий в сравнении с тщательно продуманной уравновешенностью интерьеров Мирбурга: кондиционеры давали намного больше горячего воздуха, чем это было необходимо, жаром тянуло и из кухни, от плит, грилей, сковородок, кастрюль, и от бесчисленных светильников, которые, заливая светом каждый стол, прибавляли агрессивности красному цвету диванов и стульев, отражались в окнах, выходящих на улицу, и в глазах малочисленных посетителей, сидящих за столиками, разделенными перегородками из черного лакированного дерева.
Выход Уто Дродемберга – таким он видел себя уже десятки раз в американских приключенческих фильмах: все головы, как по команде, поворачиваются в его сторону, по залу круговой волной расходится возбуждение, в центре которого – его худощавая фигура, облаченная в черную кожу, он проходит по залу упругой, слегка вызывающей походкой. Вид сверху, вид сбоку. Одна камера следует за ним, другая наезжает на него спереди. Замедленная съемка, передающая неподражаемую плавность движений. Он смотрит прямо перед собой, на нем темные очки, глаз не видно. Косые, внимательно-равнодушные взгляды официантов скользят по его светлым, почти бесцветным волосам, которые лак Марианны разделил на отдельные пряди. Торчащий подбородок какой-то девчонки, которая, обернувшись, смотрит ему в спину. Двойной подбородок толстяка, который едва поднимает голову от тарелки. Небрежные, любопытные, мутные полувзгляды, отстранение и глухо отмечающие: не мотоциклист, соскочивший с «Харли Дэвидсона», вошел в зал и не умирающий с голода бродяга-панк. Их ленивая внимательность оставит в памяти легкий след, и он всплывет из глубин сознания через годы и годы. Отличная мизансцена: подходящий интерьер, подсветка, улица за окном, освещенная фонарями и фарами автомобилей. Из нескольких динамиков, висящих на стенах, доносится музыка, музыку можно подобрать любую.
Витторио вошел через минуту после меня, он оглядывался вокруг, не вынимая рук из карманов, всем своим видом выражая неловкость и непричастность к происходящему.
На стенах красовались огромные цветные фотографии: бифштексы, жаркое, свиные отбивные, индюшачьи бедрышки, рядом с ними висели меню, в том числе особое, приглашающее за пятнадцать долларов получить столько мяса, сколько в тебя влезет.
Официант-мексиканец с выражением полного безразличия на лице проводил нас к столу и принес два меню.
Даже не взглянув в свое, я сказал:
– Бифштекс.
– Как поджарить? – спросил он, и меня неприятно поразило, что на губах его нет ни тени улыбки, а во взгляде ни дружелюбия, ни предупредительности. Похоже, жизнь в Мирбурге не прошла для меня даром, надо поскорее избавиться от новых привычек.
– С кровью, – сказал я, хотя предпочел бы хорошо прожаренный.
Официант с расстояния в несколько световых лет кивнул мне головой.
– У вас есть овощной салат? – спросил его Витторио.
– Только мясо, – ответил официант.
– А картофель? – спросил Витторио с натянутой улыбкой человека, попавшего во вражеское окружение; его английский стремительно уродовался.
– Жареный, – отвечал официант, и ни один лишний мускул в его лице не дрогнул.
– Хорошо. Половинную порцию, – сказал Витторио, и было видно, с каким трудом он сдерживается, чтобы не ответить грубостью, к чему его подталкивало и само это дикое, на его взгляд, место, и безразличное поведение официанта.
– Что будете пить? – спросил официант.
Вокруг нас стоял непрерывный гул от неоновых ламп и кондиционеров, от вырвавшихся на свободу электромагнитных полей, казалось, мы попали на скотобойню или в какой-нибудь космический морг, и нет здесь места никаким чувствам.
– Кружку пива, – сказал я, хотя мне больше хотелось кока-колы.
– Мне просто воды, – сказал Витторио.
Мускулы его шеи были явно напряжены, ему все время хотелось сглотнуть, пока он обводил взглядом вокруг себя. Официант вернулся с кружкой пива для меня и пузатым стаканом воды для Витторио. Я уткнулся носом в пену, как будто мечтал о ней всю жизнь, проглотил три горьких, холодных глотка, на одном дыхании, без всякого удовольствия.
– Вот что страшно в Америке, – сказал Витторио. – Земля без хозяина. Все для удовлетворения материальных потребностей. Ультрасовременный заводской цех, не более того.
– Зачем же вы здесь живете? – спросил я, руку мне холодило ледяное стекло, наполненное горьким пивом.
– К счастью, здесь есть и другое, – сказал Витторио. Таким бледным я его еще не видел никогда.
Официант принес мой бифштекс и жареный картофель для Витторио. На бифштекс было страшно смотреть – огромный, слегка обжаренный, сочащийся кровью и жиром, – я принялся за еду, как принимаются за противное, но необходимое дело, мной двигал отчасти голод, отчасти желание поддеть Витторио и отомстить за всю ту оздоровительную и очистительную диету, на которую меня посадили в доме Фолетти. Я так яростно работал вилкой и ножом, так жадно проглатывал почти не прожеванные куски, словно в этом куске мяса я мог обрести все, что я потерял, даже не узнав об этом, восстановить ток той крови, которой у меня никогда не было.
Витторио копался пальцами в своем картофеле, несколько ломтиков он без всякого энтузиазма отправил в рот; он смотрел в мою тарелку, как завороженный, но с отвращением.
