Альфонсо Микельсен - Избранные
Обратный путь как будто не имел конца. Однако я все же не забывал быть внимательным, особенно при переходе улиц. Раздумывая над тем, что может принести мне новый год, я осознал, что постарел лет на двадцать, почувствовал себя уставшим и одиноким: трагедия моей родины и моя собственная вдруг явились мне во всей своей обнаженности. Не оставалось иного утешения, как вернуться в мир военных сводок, неуловимый и неустойчивый, о котором я уже забыл. Этот мир был похож на одну из нескончаемых сказок, которую рассказывают медленно и неторопливо, хотя все с нетерпением ждут окончания повествования.
XX
До скончания века мне будет слышаться голос Гомеса, читавшего по радио последние известия, — голос, походивший на завывание раненого зверя, тысячу раз отраженное лесным эхом. Гомес по-прежнему провозглашал: «Через несколько минут передадим полученное только нами сенсационное сообщение!»
В двенадцать тридцать дня и в семь тридцать вечера я бежал в номера «Ле Тукэ», надеясь услышать «подлинно сенсационную новость», от которой зависела моя жизнь: война окончена! В любой день один из заговоров против Гитлера может ведь завершиться успехом… А может быть, в руках союзников уже есть новое секретное оружие, о котором столько писали газеты, и нацистам ничего не остается, как капитулировать? Или, как это произошло в 1918 году, революция и общее недовольство внутри самой Германии положат конец военным действиям? Бог мой, хоть бы какая таинственная сила природы изменила наконец ход истории! Шли дни, недели, месяцы. Однако сенсационная новость, столько раз обещанная Гомесом, сводилась в основном к сообщению о ночных бомбардировках того или иного немецкого города либо о потоплении того или иного судна. А у нас каждый вечер от горького ожидания перехватывало горло.
Дни казались мне нескончаемыми. Продвижение войск союзников в Африке, которое в первый момент в силу внезапности успешно развивалось в тунисских горах, стало мало-помалу сходить на нет. Война здесь превратилась в медленное изматывание сил противника. Лениво тянулись недели. Ни одного утешительного для союзников события, ничего, что вновь бы подогрело наш давний энтузиазм, с которым мы встречали вести о высадках североамериканских войск. В наших душах вновь поселилась тоска и безнадежность. Сопротивлению нацистов, казалось, не будет конца.
Те, кто следили за ходом событий из Латинской Америки, считали, что если уж в Африке, куда нацисты не могли перебросить свои военно-морские силы, они могли оказать такое сопротивление, то вторжение союзников на Европейский континент разгрому не поможет. Что произойдет, если попытка вторжения союзников в Европу провалится? Сколько месяцев, точнее, лет понадобится для новой перегруппировки союзных войск, оснащения их техникой в целях новой попытки овладеть европейской крепостью? Задача титаническая, невыполнимая. А вдруг, учитывая невозможность дальнейшей высадки, союзники откажутся от этой идеи вообще и сведут войну к бесконечным бомбардировкам, как это уже советовали сделать некоторые американские специалисты в области авиации?
Самые мрачные соображения возникали в моем мозгу, когда я раздумывал над такой перспективой. Терзала мысль о том, что я никогда не смогу вернуться в Европу, никогда не узнаю о родных и друзьях. Еще неизвестно, сколько лет придется провести в полном бездействии, ведь я — эмигрант, числящийся в списке врагов. Как на палубе тихоходного трансатлантического корабля, я буду жить от еды до еды, проводя время за чтением и ожидая, когда позвонят в колокольчик, сзывая к столу. По средам я буду ходить в салон, приводить в порядок ногти и прическу. По субботам и воскресеньям играть в «Атлантике» в теннис все с теми же партнерами. Я не смогу выезжать в другие южноамериканские страны из-за принадлежности к немецкой нации, у каждого вызывающей такое недоверие. Я даже не имел права на получение паспорта, ведь я — гражданин враждебной державы!
Чтение — приятное времяпрепровождение. За книгой забываешь свои деловые или коммерческие неурядицы. Однако, когда чтение служит лишь для того, чтобы убить время, оно становится невыносимым. Я обкладывался романами Бальзака, Диккенса, Голсуорси с тем, чтобы убить утро. В другие годы книги доставляли мне истинное наслаждение, но здесь… Проклятое время! Оно стояло на месте! Прочитав двадцать страниц, я бросал взгляд на часы. Вновь брался за чтение, и время вновь останавливалось. Тогда я выходил на улицу. Без всякой цели, медленно брел среди бурной, куда-то спешащей толпы. У каждого из прохожих было столько дел, были свои мечты, надежды, пусть даже горести. А у меня только беспросветность.
Иногда я приглашал пообедать со мною кого-нибудь из немногих друзей, которые еще оставались у меня среди местных жителей. Я все надеялся, что, как это некогда было, мы засидимся за интересной беседой до самого вечера, наслаждаясь кофе и покуривая дорогие гаванские сигары. Однако никто из моих знакомых не соглашался на такое времяпрепровождение. Сразу же после обеда они вежливо прощались со мной, принося извинения за свои многочисленные дела и заботы. Вечер оставался пустым (это как раз были те часы, когда я во Франкфурте диктовал почту). Я все ждал, когда будут передавать последние известия. Меня не могли отвлечь ни музеи, ни осмотр памятника, ни посещение выставки, ни лекции…
Я одиноко вышагивал по улице, входил в темный, как всегда, почти пустой кинозал, чтобы посмотреть фильм, сюжет которого был как две капли воды похож на сюжет только что виденного.
Тот, кто не знает монотонности жизни, лишенной каких бы то ни было занятий, да еще в маленьком городе, никогда не поймет, какой тоской было мое прозябание в бесконечной ночи эмиграции.
Я попал меж жерновов грандиознейшей политической интриги и не мог оттуда выползти. Я был брошен на произвол судьбы в глухих зарослях сельвы. Тысячи опасностей, о которых я прежде слышал, принимали теперь реальные очертания. Взбунтовавшиеся силы природы без малейшего сожаления влекли меня к пропасти, и моему разуму не было дано знать: что послужило поводом для подобного насилия? Может быть, на меня обрушилась чья-то личная месть? Каковы истоки этого потока несчастий, так изменившего мое положение?
Даже сочувствующие моей драме не могли дать вразумительного объяснения того, что происходило со мной, и это, как червь, до сих пор точит мой разум.
Почему? Почему я должен быть раздавлен этим грузом необоснованных подозрений? Почему несправедливость так жестоко распорядилась моей судьбой?!
Лаинес, ставший членом руководства «Ла Сентраль», сообщал мне, как идут дела.
— Любопытно, — сказал Лаинес однажды, — с некоторых пор Вильясеньор стал доверенным лицом Кастаньеды. Позавчера Кастаньеда предложил сделать его адвокатом фирмы, но директивный совет отклонил это предложение.
— Я считал, что Вильясеньор всего лишь политик, — заметил я.
— Еще несколько месяцев назад мы все так думали. А теперь он стал деловым человеком и забыл о своих высказываниях. В связи с тем что мы не согласились сделать Вильясеньора адвокатом компании, Кастаньеда, который является также крупнейшим акционером общества «Флювиаль», назначил его официальным советником этого предприятия.
— Так вот каков этот «бескорыстный моралист»? А кричал, что ничего не зарабатывает на скандале, учиненном мне на собрании акционеров «Ла Сентраль». — Я поражался той легкости, с какой принес меня в жертву этот человек.
— Да, вроде так. Я встретил его недавно на улице; он остановил меня, чтобы поговорить о коммерческих делах. Причем рассуждал о них с тем же жаром, с каким не так давно высказывался о политике левых партий или о необходимости национализировать общественные туалеты. Я спросил его, не думает ли он, что одна из актуальных проблем сейчас — слишком высокие цены на перевозки. Он ответил, что цены действительно очень высоки, но разрешить этот вопрос может только свобода конкуренции, а вот деятельности государства мешают постоянные выступления прокоммунистического толка.
— А Кастаньеда?
— Кастаньеда, напротив, стремится пробиться в политики. Мечтает стать министром, послом, даже президентом республики. Он на личные средства содержит правую газетенку, скупил большинство акций и требует от редакторов, чтобы в газете сообщалось все о тех промышленных компаниях, где он пользуется влиянием. Ходит слух, что Кастаньеду собираю гея сделать казначеем его партии… Очень ловкий, активный тип. но еще несколько неопытен. Он родился, как у нас говорят, с серебряной ложечкой во рту и не знал в своей жизни поражений. Кстати, единственное его поражение — потеря дела по наследству отца.
— В любом случае его жадность не имеет границ! Настоящий хищник!
— Потеряв право распоряжаться имуществом всей своей семьи и перестав себя чувствовать Морганом, он заметно изменился. Сейчас стремится сделать карьеру в обществе, компенсировать несколькими годами служения этому обществу все то, что было дано ему при рождении. Злые языки утверждают: он восхищается Вильясеньором потому, что сам — неграмотный человек. А Вильясеньор редактирует его статьи и готовит речи, после чего Кастаньеда произносит их, выдавая за собственные. Тем более что все эти проповеди о роли частной инициативы в торговле, о необходимости свободной конкуренции в деле экономического прогресса нации, о зле, наносимом стране политиками, — его собственные мысли, воплощенные Вильясеньором в яркие и впечатляющие слова. В настоящий момент Вильясеньор протестует против злоупотреблений профсоюзов и вмешательства государства в частные дела. Причем выступает с большим пылом, чем мы, капиталисты.
