Татьяна Набатникова - Город, в котором...
И вот, когда Пшеничников отказался от квартиры и собрался сдать свою прежнюю, однокомнатную… Короче, зашевелилась алчба в сердце. Это надо быть совсем уж юродивым, чтобы… Это будет тогда два Пшеничникова. Перебор. Там, в Москве, старинная квартира с громадной прихожей, и комната, которую снимала Вичка, уйдя от своего белобрысого музыканта, была у самой входной двери, так что их с дочкой существование никак не мешало быту хозяев. Дочку Глеб незамедлительно погладил по голове — по трогательным белым волосам (ах проклятый альбинос!), и руке опасно и сладко было прикасаться к столь нежной человеческой материи — ишь ты, отпочковалась от любимой плоти, ягодка маленькая…
— Значит, он сказал, сдаст и эту квартиру? — цепко переспросил Путилин.
А Горынцев вдруг вздохнул и говорит:
— Глеб Михайлович! Если дело только за этим, то возьмите лучше мою квартиру — ту, которую сейчас вырешили мне, — я без нее жил и спокойно еще могу сто лет обитать в общежитии.
Путилин очнулся от своей алчбы. Глянул на Горынцева отказывающимся, но благодарным взглядом, тоже вздохнул (вздох, говорят, — острие мысли):
— В том-то и дело, что дело не только в этом…
Пожаловался. Внезапная слабость. Предшественнику своему пожаловался. Им ли не понять друг друга…
— Я так и знал.
— Слишком много знаешь, — уже нахмурился, опомнившись, Путилин. Уже пожалел о своей слабости.
Как краток миг доверия. И даже краткий — как редок.
В ту ночь ему во сне (кто делает нам эти подарки? за что?) явилась Вичка. Она глядела на него с нестерпимым восхищением, и он ослеп от счастья. Какая-то дорога, еще что-то — все затмилось этим восхищением, на которое он неспособен был даже ответить. Набирает воздуху, хочет отозваться — и отзывается наконец, но она ему навстречу — с чем-то еще более ослепительным. Проснулся, закатившись в этом счастье, как в смехе, как в щекотке — въяве-то он ничего похожего никогда и не чувствовал. Несметные блага сна, прозрение ночное — он принял его благодарнее любой реальности, от реальности он вообще тотчас отрекся, обучившись за этот миг сна: как любить.
Обучился, стал робким, осторожным — он хотел теперь только молчать и тихо-тихо, ненарушимо вчитываться в ее лицо и впитывать все, что найдет в нем, в свое молчание — как в губку.
Ему захотелось немедленно осуществить к ней свое новое — озаренное сном — отношение. Он позвонил в Москву.
— Ой, Глеб, ты с ума сошел, ночь же у нас, меня с квартиры сгонят!
— Вичка… — с великой осторожностью произнес он.
И она сразу поняла. Это всегда самое сильное удивление любви: ОНА ПОНИМАЕТ ВСЕ! Это наитие физиологии — природа знает его во множестве примеров. Некоторые вещества становятся в поляризованном состоянии прозрачными насквозь. Потом поляризация рассеивается — и кристалл мутнеет… ОНА ВСЕ ПОНИМАЕТ — тоже поляризация любви. Открываются уши и становятся прозрачными глаза. Весь мир так и хлынет в эти открывшиеся окна. Потом будешь удивляться, куда все это подевалось — и понимание, и прозрачность, и дополнительное зрение. Откуда опять глухота…
И вот она сперва все поняла, а потом, когда опять про квартиру, — она:
— Ты не хлопочи. Если нам судьба — обязательно что-нибудь подвернется.
— Ты веришь в судьбу? А можешь дать материалистическое обоснование?
— Ты злоупотребляешь казенным телефоном.
— Я звоню из дома. За свои родные деньги.
— А где жена?
— Вика!..
— Ах, она уже ушла на работу!
(Откуда во сне эта очищенность, почему она не выживает в действительной жизни? Японцы, делая шкатулки из лака, уплывают для этого на лодке далеко в океан — чтобы не было в воздухе ни пылинки — и только тогда, слой за слоем, наращивают толщу стенок.)
— Я жду: материалистическое обоснование судьбы!
— Человек рождается весь из двух всего-навсего клеток, и устройство его — и физическое, и душевное — заданы изначально неизбежно и неповторимо. Как отпечатки его пальцев. И вот эта единственная комбинация может воткнуться только в одно-единственное гнездо жизни. И каждый из нас, методом проб и ошибок, находит наконец эту свою единственную лунку.
— Все вранье. Ничего судьба не сделает сама. Особенно квартиру.
— Слушай, Глеб, а может, все-таки скажешь жене?.. Ты же говорил, она великодушный человек, разменяли бы…
— Ай, Вика, да как можно быть великодушным к тому, кто тебя победил? Простить можно только слабейшего. И проявить великодушие. А когда борешься с сильнейшим — ну, ты женщина, ты этого можешь и не знать, а я еще из детства помню: будешь визжать, кусаться, на погибель пустишься, но будешь сопротивляться до конца. Так и женщина. Она слабее ребенка. Слабый не может прощать сильного, он может только ненавидеть и мстить.
— Ну хватит уже, я поняла твою гениальную мысль.
— Не кричи на меня! И не смей придираться к моей жене!
— А ты не смей больше оставаться с ней под одной крышей!
— Интересно, куда же я пойду?
— Хоть куда. Хоть палатку разбей во дворе своей ТЭЦ и там живи. В конце концов, у тебя есть кабинет! Начальник, елки-палки!..
Был момент, казалось: от всей этой неразберихи — как человек от неразрешимости зажимает уши руками, зажмуривает глаза и кричит: «А-а-а!» — так и Глеб просто сейчас возьмет и удавится, чтобы больше ничего не видеть, не слышать и ни о чем не думать.
Пшеничников действительно сдал свою квартиру, и она вернулась в тэцовский фонд. И Путилин хотел без разговоров забрать ее себе, на станции уже начали поговаривать об этом. Как же, опять они за справедливость беспокоятся! Агнесса позвонила жене Путилина, и у них был разговор. Короче, от квартиры Путилин отступился.
Вичка позвонила, завела свою лирику:
— Помнишь, протопоп Аввакум, когда мать вздумала его женить, всю ночь молился, чтоб была ему жена — помощница ко спасению.
— Как же не помнить, ночью разбуди меня и спроси: протопоп Аввакум, как же, как же!..
— Ну не ерничай. Так и скажи: не знаю.
— Да? А ты дифзащиту знаешь? А бойлеры? Как, ты не знаешь? Это странно, я полагал, это общеизвестно!
— Ты дурак, Глеб.
— Дядя Глеб. Я старше тебя на пятнадцать лет. Поднатужившись, я мог бы быть твоим отцом.
— Ну так вот, я про Аввакума. Помощницу ко спасению, понимаешь? Он ведь не просил, чтоб у нее был такой-то рост, цвет глаз, чтобы она умела шить или петь. Знаешь, как мы, журналисты, берем интервью: какие качества вы цените в жене, в муже? Так вот, Аввакуму было плевать на любые качества, кроме одного: у нее, как у него самого, должен быть высший идеал. И все, понимаешь?
— Вика, у нас с тобой вот-вот квартира будет…
— И молчишь! Я тебе околесицу несу, а ты молчишь!
— Вика… Это жена. Она разменивает нашу квартиру.
— Сказал-таки ей?! — испугалась.
— Она сама сказала.
— Ну вот, а говорил, слабейший не может быть великодушным.
— Значит, она не слабейший…
— Ой, Глеб… Что-то как-то плохо… Скажи что-нибудь!
— Мне бы самому кто сказал.
— Ой… Мне отчего-то прямо умереть охота, — расстроилась.
— Мне тоже.
— Ну, откажись!
— Что отказываться, она ведь не от злого сердца.
— Ох, какой мне во всем этом укор!..
— А, перестань. Ты сама этого хотела.
— Лучше бы она вела себя как-нибудь похуже.
— Да уж ясно.
— А ты вернись к ней.
— Что?
— Вернись к ней. А что, она вон какая хорошая, благородная, не то что я. Зачем же тебе ввергать себя в такой контраст!
— Эх ты!
— Что эх ты?
— Ревность у тебя, что ли? Зависть?
— Еще что-нибудь прибавь. Мало. Не хватает до полного моего портрета. Я тебе то же самое говорю: от добра добра не ищут.
— Тьфу ты! Ты почему такая?
— А вот уж такая я! Пока, будь здоров!
И кидает трубку. Что греха таить, было. Сомнения… Слишком уж безоглядно она ему все о себе рассказала… Он ведь мог и не справиться с тем, что она рассказала. Ему трудно пришлось.
У нее в юности был такой случай. Сидели темным вечером на лавочке с одним человеком. Ну, теперь уж какие околичности — с Саней Горынычем. И кто-то из-за угла как выскочит, как гикнет! Ее первое движение: она отпрянула. А Горыныча первое движение было: он вскочил, чтоб ринуться на врага. То оказался никакой не враг, а их же товарищ — подшутил, но в этот миг Вичка узнала о себе и о Горыныче все. Горыныча она почти возненавидела: что он вот такой — а она такая. И положила себе с тех пор лезть на любой рожон — чтобы уж или погибнуть, или перековаться в бесстрашного человека.
И началось у нее это ее «рожонство». Среди которого было так много всего. Что так трудно далось принять Глебу.
Бесшабашные у нее были дни. Вичка ничего не ценила из того, что имела. Одноклассники, товарищи, сама юность — все казалось лишь цветочками, предвестием ягодок, которые будут впереди. И цена им давалась только половинная. Вичка стремилась вперед, без сожаления оставляя позади и внизу преодоленный материал юности.
