Максим Михайлов - Плач серого неба
— И много их тут бывает?
— Бывает, — уклончиво пробормотал Карл, судя по всему, глубже и глубже погружаясь в чтение. Брови его оживленно двигались.
Я аккуратно снял плащ, — на пол посыпались комочки подсохшей грязи, — уселся в кресло и уставился на Аппарат. Спрашивать, что это, не хотелось. Карлик мог ответить, а я не был уверен, что готов к подобному рассказу. Поэтому просто сидел, уставившись в мешанину произведений стеклодувного искусства, и старался думать о чем-нибудь важном… но мысли словно растекались по трубкам Аппарата и добросовестно путались вместе с ними. Слипались глаза.
Низкому потолку приходилось нелегко. Крыша здания немилосердно текла, и штукатурка пестрела затейливыми, но уродливыми желтыми кляксами, как матрас парализованного старика. Иногда дождю прискучивала настенная роспись, и он нагло лез внутрь — у самого окна, где побелка вздувалась пузырем, с потолка деловито падали мутные капли. Не долетая до пола, они вливались в толпу предшественниц и поднимали легкое волнение в объемистом жестяном ведре.
Все, что оставалось в моей крови от выпитого в "Жабьей пасти" кофе, бесследно испарилось, и алкоголь решил взять свое. Вялое воспоминание о цели моего прихода выбило из головы ритмичным звоном капель о воду. Веки смежились, и я принялся самым бесстыдным образом погружаться в пучину сна.
Разбудил меня громкий хохот карлика:
— …Орден!
Несколько мгновений я потратил на бесцельное, моргающее оглядывание по сторонам. Пока мой разум уныло плескался в глубинах забытья, ничего не изменилось. Кроме Карла. Тронутый яростно тыкал пальцем в газетную страницу, ехидно вопя "Орден! Всем по ордену!" Вот он, словно приглашая разделить злобное веселье, воззрился на меня и наткнулся на полное непонимание происходящего. Объяснения не заставили себя ждать.
— Нет, ищейка, ты послушай такое: "…ученые Эскападского Технологического Института утверждают, что постигли природу звука. Их гипотеза гласит, что любое слово одушевленного, любые звуки, издаваемые животными и одновременно любые звуки, слышимые в неживой природе, имеют одинаковое происхождение и представляют собой колебания воздуха, порождаемые движениями особых органов живых существ. Фактически, это утверждение опровергает прежнюю гипотезу, гласившую, что речь одушевленных генерируется в голове и, подобно другим материальным субстанциям (например, слюне), выделяется через слизистую оболочку горла. Новая гипотеза отрицает материальность слова и называет звуки не самостоятельным объектом, а сложным явлением, порождаемым сочетанием мысли и движения.
Если теория будет доказана, это откроет необычайный простор для развития как магии Воздуха, так и новейших отраслей технических наук. Сейчас на кафедрах органической и механической технологий идут оживленные дебаты сторонников старой и новой теорий, по результатам которых…" Мусор!
— Что? — зачитываемый отрывок я воспринял довольно неважно.
— Мусор, говорю, все эти их дебаты. Ладно, спорят они об очевидном. Понятно, у них работа такая. Но какого, спрашивается, хрена, устраивать шумиху? Теория, едри ее, доказывается на "раз-два-три"! — он пошарил вокруг себя, вытащил из груды хлама на кровати тонкий металлический прут и со свистом им взмахнул. — Слышишь?
— Слышу что?
Карлик махнул прутом еще раз. И еще. Железка исправно свистела.
— Доказательство теории! По которой они там дебаты устраивают! Чего, белёна мать, им непонятно? Трясешь воздух — рождается звук. Да наш брат открыл эту теорию в тот самый день, когда первый камень пролетел мимо его головы! Ха, им не в газеты надо было статейки строчить. Им хвосты надо было поджать от стыда, что раньше не догадались. Интересно, что в следующий раз откроют? Что море — мокрое и соленое?
Всегда неловко, когда кого-то подхватывает такой ураган чувств. Особенно, если не можешь поддержать разговор. И пусть суть проблемы была в общих чертах понятна, на сей раз я не собирался ввязываться в спор с полоумным Тронутым. Во-первых, это было ни к чему, а во-вторых он определенно знал, о чем говорил. Поэтому я честно смотрел в глаза карлику, а тот, распаляясь от внимания, на чем свет стоит, костерил автора заметки, ее персонажей и науку Материка в целом. Мелодичный звон, чуждый словесному хаосу цвергольда, оборвал драму в самом разгаре.
— О, можно идти, — Карл прекратил тираду, словно ее и не было. — Вода согрелась.
Воинственность вмиг сменилась равнодушием. Меня перекосило. Обалдевший и покорный, я безропотно последовал за Карлом… в окно. У "Свиного рыла" оказался внутренний дворик, попасть в который со второго этажа можно было через единственный проем, и тот оказался не дверным.
— Осторожно, тут ступенька прогнила, — поучал проводник, — не убьешься, но грязи нахлебаешься. А вот тут перила скользкие, лучше не браться. Эй, гляди, куда ступаешь…
Да, ступать туда, где закончилась лестница и начался, собственно, покрытый густым слоем грязи двор, действительно не стоило. Неловким прыжком я перемахнул опасное место и оказался лицом к морде с ожившим кошмаром.
— Карл… — я боялся говорить громко и даже шевелить губами, — это ж… волк!
Зверюга, заметно крупнее своих лесных сородичей, серьезно смотрела мне в глаза, и негаснущие желтые круги казались средоточием смысла всего Мироздания. Клянусь, я с места запрыгнул бы на второй этаж, да ноги внезапно стали ватными, а тело онемело от ужаса.
Карл, как и следовало ожидать, покатился со смеху.
— Я рад, что тебе так весело, мастер Райнхольм, но меня, кажется, пора спасать.
— От кого? От Гора? Успокойся, детектив. Зверюга страшная, но пока ты со мной — не тронет.
— Но как?..
— Это не ко мне. Хозяин "Рыла" прикормил, приручил, натаскал — его и спрашивай. Мне неинтересно. Главное, что меня Гор знает, и народ к ваннам пропускает, чего ж еще?
С трудом поборов оторопь, я не дыша миновал продолжавшего безучастно наблюдать за мной волка, вошел в бетонную коробку и ступил на новую лестницу, которая, судя по крутости спуска, уводила под землю. Грубые дощатые двери, гостеприимно распахнутые карликом, обрамляло несколько дюжин блестящих труб, выходивших прямо из бетона. Они посвистывали и нехотя выдували густые белые облака.
Я еще раз оглянулся на неподвижного зверя и шагнул под землю.
ГЛАВА 21,
в которой всерьез рассуждается о проблеме отцов и детей,
но и о деле никто не забывает
Воспоминания рождались за глазами. Кажется, еще чуть-чуть — и они станут реальными, и тогда он увидит желанные и такие неизвестные моменты из детства, которое не просто ушло, но сбежало, затворило за собой все возможные двери. Не пробиться к нему, не добраться. Остался только этот раздражающий, прерывистый звон в голове, и в когда он особенно громок, ты сделаешь что угодно, лишь бы прекратились зуд и жужжание. В такие-то моменты он и посылает за отцом.
Отец бывает любым: высоким или низким, толстым или худым, причесанным снобом или лысым неряхой. Воспоминания никогда не добираются до глаз, настоящий облик отца утонул в памяти, только торчат из мутной трясины мелкие, смазанные, туманные черты. Вот, кажется, так он улыбался. А может, нет. Не так. Ничего не всплывает на поверхность, ни единого образа. Только смутная, бесформенная фигура из того времени, когда можно было протянуть руку к самому горизонту. С тех пор прошло уже, наверное, полтора десятка лет, и многие зовут его гением. Неудивительно, ведь его слушаются целых три ватаги таких же оборванцев, как он сам… А впрочем, нет, не оборванцев. Прошло уже, бесследно исчезло то время, когда обноски были для них не одеждой, а даже роскошью. Сейчас — только по делу. "Дяденька, подайте медячок, сестрица совсем помирает!.." — и обязательно рядом, полулежа, сестрица — оборванная, глаза запали, мордаха грязная. Да и сам просящий все утро старательно грязью мазался. Как такому не подать? А ты глянь, что с ним потом будет. Никогда больше сироте и монетки не подашь.
Да куда тебе… Не догонишь, не выследишь. А встретишь сирот на улице в нерабочее время — не узнаешь. Рубашечки чистенькие, брючки аккуратные, ботиночки новенькие. Не богатеи, но семья точно не бедствует. Семья. А ведь правда, они — его семья. А он им — отец. Настоящий отец, пусть некоторые детишки лет на двадцать постарше будут. Зато у него есть ум, который вымостил дорожку от лохмотьев до рубашечек с брючками, да ботиночки не забыл. Тот ум, за который он расплачивается воспоминаниями. А как иначе это объяснишь? За пару сегментов придумать, как прямо из гостиницы увести у богатого дяди чемодан с хорошим барахлом, да в то же время этого дядю на улице раскрутить на пару серебряных, да еще и повесить ограбление на гостиничную прислугу, пару недель назад шуганувшую забежавших погреться детишек — легко. А вернуться на полтора десятка лет назад — никак. Рождаются воспоминания за глазами, да к самим глазам так и не подходят. Лишь один момент. Где-то там, за горизонтом, смутно маячит он. Отец. Большое, неясное пятно. Голос, гулкий и далекий, говорит только одно слово: "прощайте". И пропадает. Все. Пустота. Зато… Зато если бедная побродяжка подбежит к богатею со слезами на глазах — обязательно не доходя до самой гостиницы, чтобы прислуга не отогнала, — да умолит слезно, протараторит о братце, что грозится из дому выгнать, если сейчас же выпивку не добудет, а подельник ее в то же время по нагревательной трубе в комнату этого богатея заберется, да чемоданчик вскроет, то и ему времени хватит, и ей что-нибудь, да обломится. Вот как просто. А потом грязь… Вот грязь он помнит, да. Когда отец ушел, ее стало много. Мать его, должно быть, попросту выкинула. Да кто теперь скажет… Ее он не винил. Насмотрелся на страшных бабищ с опухшими, испитыми или избитыми рожами, заросшими коростой. Улыбнется тебе такая — неделю просыпаться будешь среди ночи в страхе. Да, насмотрелся он на таких. Так хорошо насмотрелся, что никак до сих пор не забудет пищащие комки мяса на руках, пиявками присосавшиеся к разбухлым грудям, серым, как осиные гнезда. И это тоже были матери. Когда он думал, что одна из них могла вскормить и его, справиться с дрожью было трудно. Да, мать правильно сделала, что избавилась от него. Не могла иначе. Ему хочется верить, что она нашла что-то лучшее, что ее не было среди тех тонущих в скверне и нечистотах тел, грязной взвесью копившихся в портовых закоулках.
