Воле Шойинка - Интерпретаторы
Кола уже не думал, как обелить себя. Ему нужно было отречение под угрозой силы, вынужденная передача собственности. Он не искал оправдания, ибо это означало бы оправдательный приговор суда. Он страстно желал, чтобы ему пришлось бороться вслепую, с равным противником, не желающим уступать. Тошнота во рту относилась теперь и к Монике, он начинал презирать ее; ее доступность, неразборчивость, неразумность были чуть ли не хуже, чем самоустранение Фашеи. Да что она в жизни видела? Какие-то разговоры о любви, заверения... и постель.
— Что случилось? — раздался голос Моники.
— Курица уже мертва, уверяю вас. Не стоит так тыкать в нее ножом.
Быпи ли посторонним заметны его чувства? Банделе бы понял его неверно. О, если бы он знал правду! Если бы знал, что у него на душе...
Миссис Фашеи не умолкала:
— Он приедет домой в надежде, что бедная девочка все поймет. «Дорогая, они пригласили меня обедать. Отказаться было бы неудобно... Я заехал к ним на минуту по пути из лаборатории».
Отвращение побеждало Колу. Если бы миссис Фашеи знала, чего она добилась, бросив всю тяжесть на одну чашу весов! Теперь все то, что ценил Фашеи, делало его неуязвимым и мстило за него... Кола снова взглянул на Монику. Что, ей просто хотелось увидеть Африку? Любила она его самого или собственные фантазии о жарком солнце, сердечном смехе и неувядаемой жизненной силе?.. У Колы не было сочувствия к Фашеи, гордившемуся белой женой, прежде всего белой женой. Ведь в клинике все говорят, что Фашеи блестящий специалист, все врачи уважают его, тогда почему?..
И он вспомнил о начале обеда, когда Моника сложила ладони и опустила голову и миссис Фашеи, разрушая восхищение Колы, строго заметила:
— Прошу, никаких молитв! Молись наедине с мужем.
Он ушел из их дома опустошенный и не мог бы себе объяснить, что осквернило в его сознании образ Моники. Вернувшись к себе в мастерскую, он усадил Юсеи на стул и взялся за кисти. Он чувствовал себя изменником. Хотя меж ними не было сказано ни единого слова, он знал, что предал Монику.
— Юсеи, прошу тебя, посиди спокойно.
Но Юсеи сегодня не сиделось, она рассматривала свое узорчатое одеяние, которое подобало служительнице Обалувайе.
— Юсеи, прошу тебя...
Но он чувствовал, что не сможет работать, и отпустил ее. Она не сразу ушла, а стала бродить среди мольбертов, казалось тщательно изучая все, что попадалось на глаза. Дверь медленно приоткрылась, и в ней появился Джо Голдер.
— Я увидел вашу машину у мастерской.
— Заходи.
— Вы не работаете? Меня измочалили репетиции. Вы никуда не собираетесь уезжать?
— Нет.
— Кажется, в городе все приходит в норму. Студенты разъехались. В каждом доме блаженная пустота.
— Стало малость потише.
— Когда разъедутся преподаватели, настанет полный покой.
— Надеюсь.
— Что с вами? Вы меня не слушаете.
— Слушаю. Продолжай.
— Мне кажется, университетские городки вроде нашего существуют ради двух-трех месяцев в году, когда в них никого нет. Только тогда в них стоит жить. Вот вам миленький академический парадокс.
— М-да.
Голдер понизил голос:
— Теперь мне легче. Чем меньше студентов, тем меньше искушения. Боже, какая пытка — учебный год, какая пытка!
Кола насторожился. У него не было настроения присутствовать при очередном приступе депрессии, самокопания и физического самоизничтожения. Он имел возможность хорошо изучить эту болезнь. Джо Голдер позирует для портрета и вдруг закатывает бесстыдную, безудержную истерику. Однажды он заявил: «Вы должны написать меня в виде индийского бога-гермафродита». Кола рассмеялся: «Может, тебя это удивит, но у нас самих есть подобные божества. В одном случае они боги, в другом — богини». Голдер покачал головой: «В ваших божествах — преднамеренность, они заранее знают, кем когда быть. Путаница происходит лишь в сознании летописцев. А индийские боги — гермафродиты по существу: ни то ни се». Лицо его исказилось, и Кола в отчаянии тщетно пытался запечатлеть на холсте всю его злобу и ненависть к самому себе. Джо Голдер внезапно взвыл: «Боже! Как они отвратительны!»
Сгорбясь, как изуродованная душа, Джо Голдер начал оплакивать свою жизнь.
Джо сполна познал муки туманных намеков на семинарах, когда он старался осуществить мечту, подобрать сообщников. Он как бы случайно касался отчета Вольфендена и, как ястреб, высматривал жертву. У него была книга по индийской живописи. Он приглашал студентов на чашку чая и демонстрировал им репродукции, и те в недоумении спрашивали: «А это мужчина или женщина?» Он давал им читать «Жизнь Нижинского». Кинотеатры наводняли индийские фильмы, и Джо Голдер, ненавидевший дешевые, безвкусные подделки под Голливуд, приглашал на эти фильмы студентов.
— Очень красивый герой, — обязательно говорил кто-нибудь из приглашенных.
— Вы так думаете? — спрашивал Джо Голдер. — Вам нравится такая красота?
— Да. Я бы много дал, чтобы стать таким.
— А вам не кажется, что он походит на женщину?
— Конечно. Он, пожалуй, слишком красивый.
— И вы бы хотели таким стать?
— Разве плохо быть красивым?
— Иногда я гадаю, — говорил Джо, — люди подражают богам или боги людям. Для богов это не страшно, но при такой красоте вас могут изнасиловать — мужчины.
— То есть примут меня за женщину?
— И да, и нет. Для некоторых людей это безразлично.
— Ну, разве что для сумасшедших.
Раздосадованный Джо Голдер лишний раз убеждался, что стремление к «такой красоте» было для студентов лишь эстетическим комплексом. Тогда он во мраке бродил по колледжу, наведывался в ночные клубы, где принимал туго обтянутые джинсами ягодицы уголовников, их подведенные глаза и напомаженные волосы за желанный намек, после чего в каком-нибудь притоне его жестоко избивали за смертельное оскорбление, и он не смел обратиться в полицию.
Слуга-мальчишка пробовал его шантажировать, и напуганный Джо побежал к юристу, который посоветовал ему не придавать значения угрозам и успешно отправил мальчишку в родной город.
Джо Голдер зазывал юношей на коктейли и концерты, как бы нечаянно гладил им колени и молил о взаимности.
Когда страсть овладевала им и он не видел ей выхода, он мчался в справочный отдел библиотеки, где с презрением рассматривал занятых делом студентов. «Зародыши, недочеловеки, — твердил он себе. — Они наполняют голову знаниями и взбивают их, как сливочное масло, но не преображаются, они похожи на тараканью кишку, в которой наука мешается со слюной, чтобы выплеснуться на экзаменатора». Он презирал их души, но не тела, он стоял в справочном отделе и смотрел, как они входят и выходят, видел их отражения на блестящем полу, восхищался их красотой, и она его одолевала. Лишь удовлетворение желаний могло бы дать ему безопасность и, может быть, исцеление. Блестящий паркет отражал их насмешливую чувственность и его мечты. Однажды он сказал себе, что, как в магическом кристалле, видит там свою судьбу. Он был вне опасности в шумной толпе, его чувства, не направленные на определенную цель, замирали. Джо Голдер стоял в библиотеке, уставясь на огромные тома энциклопедий, следил за ногами в шортах и исходил слюной, пока не чувствовал спасительной тошноты и головокружения.
Он сидел на стуле перед Колой и исповедовался:
— Вы помните, как я впервые пригласил вас выпить? В тот вечер, когда...
Еще бы не помнить! Когда Кола вошел в квартиру, он с изумлением обнаружил, что едва прикрытый полотенцем Джо Голдер лежит на диване и делает вид, что читает «Комнату Джованни».
— Ужасно жарко. Который час? Я только что собирался принять ванну.
Но подходя к дому, Кола видел, что Джо в костюме стоит на балконе. Кола подошел к каминной доске:
— Вот уж не знал, что в новых домах есть камины.
Джо Голдер предпринял еще несколько попыток, но наконец сдался, и тогда они перешли на более-менее дружеский тон. Из всех натурщиков только он соглашался позировать обнаженным. У него было прекрасно развитое мускулистое тело.
— Вот видите, — говорил он, — у меня тело негра, это недоразумение, что я такой белый. — И он вдруг вскакивал и подбегал к полотну,- чтобы взглянуть на первые мазки.
— Ради бога, сделайте меня черным. Самым черным в «Пантеоне».
— Я, собственно, к вам пришел, чтобы поговорить о работе Секони, — заявил Джо Голдер. — Вы знаете, я хочу купить «Борца».
— Я устраиваю выставку его работ. Приедет кое-кто из Лагоса, чтобы помочь с оценкой, — выручка пойдет его жене.
— Он был женат?
— Да. Правда, давно.
— Есть дети?
— Один.
— Вот уж не знал.
— Если удастся, выставка совпадет с твоим концертом. Мы можем даже устроить ее в фойе театра.
Эта мысль привела Джо Голдера в восхищение.
— Я помечу, что «Борец» уже продан, но ты не получишь его до закрытия выставки.
— Согласен. Спасибо, Кола. А ваша мысль насчет театра великолепна — просто великолепна.
