Игорь Боровиков - Час волка на берегу Лаврентий Палыча
Я представил себе, что вот в этот самый момент моя плоть находится между таких прекрасных губ, что ее обволакивает МАшина ослепительная улыбка, и извергся раскаленным фонтаном. Меня била мелкая дрожь, и в абсолютной тишине я слышал, как Маша громко глотает моё семя. Затем она выпрямилась, обняла меня за шею и прошептала в ухо: "Аччидо, аччидо (кислое, кислое). А, потом мы стали целоваться, и я тоже почувствовал на ее губах кислый привкус собственной плоти…
… На следующий день оказалось, что у моего школьного приятеля
Лёньки Зелинского мать, певица Кировского театра, уехала на гастроли, и он остался один в роскошной артистической квартире на
Бородинке. Конечно же я привел к нему Машку, и мы с ней провели там нашу первую ночь. Навсегда врезалось в память утро, начавшееся со стакана водки и долгое-долгое траханье под бравурные марши за стенкой. Маша лежит подо мной, смотрит мне прямо в глаза своими бездонными зелеными очами в обрамлении густой, тяжелой иссине черная шевелюры, я всей кожей ощущаю её смуглое тело, упругую грудь, а в соседней комнате раздаются возгласы: Идут трудящиеся Фрунзенского района! Ура-а-а!… Предприятия этого краснознаменного района перевыполнили годовой план на сто пятнадцать процентов! У-ра-а-а! На площадь вступают труженики героического орденоносного Кировского завода! Ура-а-а-а!…
… Вечером того же седьмого ноября мы вышли с ней пьяные от любви и водки в широкий двор ленькиного театрального дома и остановились возле двери парадной. Я обнял её, а она прочитала за моей спиной табличку объявления: "Закрывайте дверь. Берегите тепло".
И говорит: "Это про нас с тобой". И мы прижались друг к другу еще сильней…
… Ну, а дальше было много всего. Очень много. Включая, конечно, и КГБ, которое нашу дверь открыло без всяких церемоний. Это единственный момент во всем, что описываю, о котором мне так не хочется вспоминать. Хотя, положив руку на сердце, должен сказать, что не думаю, что сделал кому-то зло, кого-то подвел, кому-то подложил свинью. Все мои друзья, разъехавшиеся после филфака по заграницам, могут свидетельствовать в мою пользу. Но сам факт, что я был их, что имел кличку и под этой кликухой писал им рапорты, уже бьет наотмашь по совести. Тем более, что совесть вертит фигой перед моей собственной физиономией и твердит:
– Ты не заложил КГБ ни одного диссидента, но ты и не знал ни одного диссидента. Ты не заложил КГБ ни одного фарцовщика-валютчика, но ты и не знал ни одного фарцовщика-валютчика..
– А, вот, если бы знал? – спрашивает меня моя совесть.
– Так, ведь, не знал!!!! – кричу я ей. А История сослагательного наклонения не имеет. Господи, какое счастье, что я, действительно, никого из них не знал, и сейчас имею право просто не принимать участие в подобной дискуссии. Еще раз повторяю: Нет в Истории сослагательного наклонения_!_ Нет!!! А если бы было? А пошли вы все на хер со своими вопросиками!
Сослагательное наклонение истории – это единственное, что меня смущает. В подлинной же, не виртуальной жизни, всё было проще.
Где-то сразу после нового 1965 года мне домой вдруг позвонил незнакомый голос. Представился инструктором нашего Фрунзенского райкома комсомола, который находился в бывшем дворце
Белосельских-Белозерских на углу Невского и Фонтанки. Я долго не мог понять, кто мог бы там мной заинтересоваться, и только когда пришел, то понял. Человека, который встретился со мной, звали Анатолий
Сергеевич. Он с самого первого момента дал мне понять, что они знают обо мне абсолютно всё. Вплоть до того, где, когда, с кем и как я трахался всю свою сознательную жизнь. Через пять лет я окажусь в
Алжире и там прочту книгу Орвелла "1984 год", а, читая ее, буду постоянно вспоминать Анатолия Сергеевича, и верить, что они действительно всё это знали, или могли знать, если бы захотели.
Ещё, помнится, он очень усердно требовал, чтобы я ему рассказал обо всех иностранцах, с которыми дружил или просто имел какие-либо дела. Это было мне совсем просто, ибо абсолютно никаких запрещенных законом дел ни с кем я не имел. Кишка была тонка для подобных вариантов.
Затем он предложил мне пойти домой, всё это там неспешно описать и встретиться с ним еще раз через пару дней. "Подпишись же, – говорит, – какой-нибудь кличкой, о которой будем знать только мы с тобой". Так я и накатал. А подписался "Морфеси". Ибо в Петербурге начала века был такой исполнитель цыганских романсов – Юрий Морфеси.
У максимюковского отца большая пачка была его пластинок дореволюционной фирмы "Его хозяйский голос". Напел, в общем,
Анатолию Сергеевичу романс. Кликухе моей он поначалу весьма удивился, но я объяснил, и он возражать не стал, мол, Морфеси, так
Морфеси.
Особенно просил он меня почему-то подробнейшим образом уточнить, за какие партии мои иностранные друзья и даже их родители голосуют на выборах. Что мне было, как два пальца об асфальт! Я даже не удосужился расспрашиванием Маши, Терезы, Карло Бьянки, Анны Марии и других моих итальянских друзей. А просто выяснил у них же, какие партии существуют в Италии и чисто от фонаря нарисовал Анатолию
Сергеевичу расклад. Пусть проверяет, если захочет.
Разумеется, возникали у него вопросы и покруче: типа кто из моих друзей ведет активную антисоветскую деятельность, ("Рассказчики анекдотов меня не интересуют", – подчеркнул он) и кто призывает к свержению советской власти. Так, ведь, не было у меня, блин, таких друзей! Не было!!! И не спрашивайте, что бы я ему отвечал, если бы такие друзья у меня были! На хуй вас с вашими вопросами!!! Вот сейчас как засажу меж глаз бутылкой Абсолюта, что стоит предо мной такая гордая! В отличие от меня. Ибо очень я боюсь на такой вопрос дать ответ.
Конечно же, о чем-то я итальянцев всё же расспрашивал по инструкциям, данным мне Анатолием Сергеевичем. Например, зачем они стали учить русский язык. Это я особенно к Машке приставал. А она мне сообщила следующую историю:
– Я, – говорит, – сама родом из Эмилии, родилась и прожила в
Римини до восемнадцати лет. Когда же кончила школу, то поехала учиться во флорентийский институт иностранных языков. А поселилась во Флоренции у одной симпатичной старушки русского происхождения,
Калерии Львовне. Она мне очень много рассказывала про Россию, про
Санкт-Петербург, как она ваш город называет, и настолько меня своими рассказами увлекла, что я взяла себе курс русского языка. Правда,
Калерия, почему-то, думает, что здесь у вас коммунисты всё сломали.
Она мне говорила: "Машенька, когда ты будешь в Санкт-Петербурге, то обязательно сходи туда, где когда-то стоял Медный всадник, изумительный памятник Петру Первому на коне. Памятника царю, конечно же, больше нет, но то место и сейчас нетрудно будет найти. Я тебе расскажу как. Ты пойдешь по московской стороне вдоль Невы на Запад и выйдешь туда, где когда-то находился Исаакиевский собор. Сейчас там, конечно, что-то другое находится, большевики ведь всё сломали. Но эти места легко узнать. Там всегда зимой устраивают каток, и играет уланский оркестр. Так, вот, как ты дойдешь до улан, то это и будет то самое место, где раньше стоял памятник царю Петру Первому".
Ума у меня хватило историю про Калерию Анатолию Сергеевичу не пересказывать. Не въехал бы он в нее. Не той закваски был человек. А вот до сих пор ненавижу себя за то, что ничего не рассказал о нём самом Маше. Так и получилось, что я работал по его инструкциям, что действительно был его агентом перед Машей, Терезой, Анной Марией,
Карло Бьянки другими итальянцами, которых полюбил, и которые полюбили меня. Смешно сказать, но, клянусь, я это сделал не только из-за страха перед Анатолием Сергеевичем, да его конторой. Верь мне, я, ведь, и затеял всю эту исповедь, чтобы раздеться абсолютно до гола. Я ничего не рассказал Маше главным образом потому, что мне было "за державу обидно". Сиречь, стыдно было перед Машей, что моя великая страна рождает не только быстрых разумом Ньютонов, но и
Анатолиев Сергеевичей. Кроме того, я, будучи в убежденности, что все наши разговоры в любом месте, каким-то образом прослушиваются, постоянно был с ней не самим собой. Уверял, что люблю этот строй, обожаю свою страну и никогда её не покину. Очень даже может быть, что именно из-за этих действительно где-то (например, в общаге) подслушанных бесед меня через два года так легко отпустили в Алжир.
Вполне возможно, что я, полный мудак и идиот, случайно переиграл само КГБ. Во всяком случае, Анатолия Сереевича, который, явно не являлся его самым ярким представителем. Могу поклясться, что точно помню о многих моментах, когда вешал ему на уши совершено откровенную лапшу, работая под полного дурачка. Я вешал, а он её кушал.
И никому, ни разу, даже по пьяне, не рассказал я о том, что появился в моей жизни такой вот Анатолий Сергеевич. Никому, кроме
Максимюка. От него я ничего скрыть не мог. К тому же очень мне нужны были его советы. Как писать, когда спрашивают про близких мне друзей? Да про него же самого? Сделать икону – не поверят. А какой дать негатив, чтобы не навредить? Так он придумал очень мне понравившуюся, как говорил товарищ Огурцов, "формулировочку":
