Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)
УАЗ проехал мимо Геры, остановился возле дома Панюкова. Из него вышли на дорогу Игонин, Панюков, за ними — милицейский офицер в голубоватой форменной рубашке-безрукавке с жесткими погонами на плечах; козырек его фуражки был надвинут низко на глаза; круглый живот переваливался через ремень с креном вправо.
Игонин, Панюков и милиционер о чем-то говорили, почти не слушая друг друга, но и не споря меж собой, как об уже переговоренном. Водитель Стешкин тоже вышел из кабины, направился неторопливо к Гере и, разминая между пальцев сигарету, попросил огня. Гера принес из дома спички; Стешкин закурил, спички вернул и стал рассказывать, насмешливо поплевывая, пытаясь пускать дым кольцами:
— Попался твой Панюков. Попер в заказник лес валить. Думал, ночь. А тут наш этот мент, и не простой мент — сам начальник УВД района домой из Хнова едет. Увидел и зацапал. Засунул в обезьянник, ночь продержал, день продержал, а тут Никитич. Приехал, стал отмазывать. И ничего, отмажет. Он никогда своих в обиду не дает.
— Какой Никитич? — равнодушно спросил Гера.
— Игонин, вот какой Никитич, — ответил гордо Стешкин. Увидел, как Игонин с милиционером садятся в УАЗ, и, прежде чем к ним поспешить, спросил, чего ревет корова.
— А с вечера не доена, — ответил Гера деловито.
— Возни, плеть, с нею. Я б зарезал, — сочувственно сказал Стешкин, бросил в пыль недокуренную сигарету и побежал заводить машину.
УАЗ тронулся с места, развернулся и уехал, раскачивая прут своей антенны.
Панюков устало побрел к хлеву и скрылся в нем; корова наконец замолкла.
Настала тишина, подступили мягкие сумерки. Если б не боль в колене, Гере было бы хорошо. Но колено ныло, не давая ослабнуть натянутым нервам.
— Кретин, — процедил Гера, искоса поглядывая в сторону хлева. — Какой кретин.
Вскоре корова вышла из хлева, следом — Панюков с хворостиной в руке. Корова и сама заторопилась на свое обычное место, но Панюков, едва за нею поспевая, все ж погонял ее легкими ударами хворостины по хребту.
Потом ее оставил и вернулся.
Подошел к Гере и, бросив хворостину, уселся рядом с ним на крыльце. Помолчал немного, глядя вдаль, на корову, мерно и торопливо обрывающую траву огромными губами. Потом спросил:
— У тебя там этих виски с торфом чуточку осталось?
— Нет, — отозвался Гера, — ночью допил.
— Жаль, — вздохнул Панюков, потом, подумав, сам себя поправил: — Хотя и нет, и хорошо, что допил, ни к чему.
— В милицию попал? — из вежливости поинтересовался Гера.
— Да, — тускло ответил Панюков и помолчал, раздумывая, стоит ли рассказывать, что с ним произошло.
Решил рассказать.
— Мы иногда лес валим, где Игонин скажет. Он продает потом и с нами делится. Понятно, ночью: дело незаконное и попадаться ни к чему. Ну, валим, а вокруг себя не видим и не слышим ничего — такой по лесу треск стоит. Я раззадорился, стал слишком близко от шоссе валить. Сосну одну валю — так она прямо на обочину легла, еще немного, и легла бы на асфальт. А тут, плеть, фары меня слепят, бьют прямо в морду, я еще подумал, что это трейлер подкатил за бревнами, еще и удивляюсь: фары-то зачем? зачем, я думаю, светиться? А это и не трейлер, это наш Кондрат, пытавинский наш гражданин начальник, наш главный мент своею собственной персоной. Он фарами мне в морду слепит, из своего джипа вылезает, я перед ним стою, как и стоял, — слепой дурак с бензопилой. Другие наши мужики: Грудинкин, Виноградов и Красильниковы, Муртазов наш — ну, да неважно, ты их никого не знаешь, — они из лесу все увидели, все поняли — и дёру через лес по одному. А я стою, где и стоял, и у меня с собой ни ордера, ни лесного билета. Кондрат берет меня за шкирку, с бензопилой берет, с поличным, и везет в Пытавино, в ментуру…
— Все, как я понял, обошлось, — нетерпеливо, но и доброжелательно перебил Гера Панюкова.
— Да, — согласился Панюков. — Игонин выручил.
— Простил тебя Кондрат?
— Нет, не простил, но мы договорились.
— За сколько? — усмехнулся Гера, — Ну, то есть за почем?
— Ты о деньгах? — Панюков встал с крыльца, уже собрался идти в дом, но задержался, расслышав в словах Геры обидный смысл. Спокойно разъяснил: — Не деньги, но придется отработать. У него дом на озере, в самом Пытавине. Да и не только дом — хозяйство целое, там полгектара у него, не меньше. Теперь я буду к нему ездить. Прибирать там все, где надо, ремонтировать, где надо, помогать его жене. Кур кормить, курятник чистить. Понятно, огород с теплицей. Понятно, окна мыть, полы и коз его доить, а у него шесть коз и всех зовут на «а»: Аделаида, Анжелика, Аглая, Аннушка… других уже не помню. Он говорил мне, как их звать, но я не помню. Придется теперь вспомнить и всех выучить. Еще я должен его кроликам траву давать, потом их резать на продажу, еще и шкурки с них сдирать. — Панюков тоскливо поскреб ногтем под небритым подбородком. — Он говорит, что сам их убивать терпеть не может, что у него от живой крови судороги делаются. Так ведь и я их резать не терплю, и у меня — судороги; я, если честно, потому от кроликов и отказался. Я еще думал: навсегда, да от судьбы, как видно, не уйдешь, придется резать.
— Откажись, — посоветовал Гера.
Панюков покачал головой, опять поскреб под подбородком и вновь сел на крыльцо.
— Не выйдет, — сказал он. — Кондрат мне популярно объяснил, что он мне может написать. Так объяснил, чтоб я запомнил. Я и запомнил. Статья двести шестидесятая, часть вторая. Незаконная порубка в особо крупных размерах. Тут или штраф до миллиона или срок до шести лет. А мне сидеть нельзя, у меня корова.
— Это понятно. — Гера помассировал больное колено. Почувствовал, как вместе с болью поднимается к груди и подступает к горлу злость. — Мне лишь одно, ну совершенно непонятно. Зачем ты согласился валить лес?
— Все ж деньги, — отозвался Панюков.
— Я это понимаю, — все сильнее злился Гера, — но я знаю: у тебя сейчас есть деньги — те самые, что я тебе привез. Разве их мало? Разве их меньше, чем за лес?
— Не меньше, нет, намного больше, — спокойно согласился Панюков; губами пожевал, в уме прикидывая и пересчитывая, потом, довольный, сообщил: — В шестьдесят раз — во насколько больше.
— Тогда — не понимаю, — замотал головой Гера, стараясь подавить в себе ярость, и Панюков почувствовал ее.
— Да ты не понимаешь. — Он неохотно начал объяснять: — Игонину отказывать нельзя, а то потом он никогда не даст работы, да и вообще, он здесь хозяин, он мне много помогал… Нет, отказать Игонину нельзя, — закончил Панюков с таким убеждением, как если бы не Геру убеждал, а самого себя.
Гера устал и поскучнел. Все же спросил:
— Это Игонин предложил ему взять тебя в работники?
— Не предложил, а посоветовал. Сказал ему: зачем тебе губить хорошего непьющего мужика? Разве тебе не пригодится хороший и непьющий мужик? А мент наш — ни в какую…
— Кондрат? — зачем-то уточнил Гера. — Редкое имя.
— Не имя, а фамилия: Кондратов; это мы тут зовем его Кондрат… Так вот, он ни за что не соглашался. Потом, короче, согласился. Вообще-то пригодится, говорит, к тому же и непьющий, непьющие у нас всегда в цене…
Гера встал с крыльца и, обрывая разговор, подался в дом. Уже войдя, спросил:
— Как часто ты обязан к нему ездить?
— По понедельникам — на целый день, по средам — с девяти и до обеда, и в остальные дни — только чтоб коз доить.
— Аглаю, Анжелику и Аделаиду, — задумчиво кивнул Гера и произнес с насмешкой: — Почти классическая барщина. — Подумал, проверяя самого себя, и повторил уверенно: — Да. Барщина.
Панюков, озлившись, тоже встал с крыльца и произнес, не поворачиваясь к Гере:
— Не говори, чего не знаешь и о ком не знаешь. Кондрат наш никакой не барин и никогда не вел себя как барин. Он мужик простой.
— И что теперь? Как теперь будет? — не сдавался Гера, глядя в складчатый затылок Панюкова. — Я хочу знать, как долго, сколько лет ты будешь каждый день пахать на этого простого мужика и резать его кроликов?
— Это не мне — ему решать, — уклончиво ответил Панюков.
Гера злорадно уточнил:
— Всю оставшуюся жизнь?
Панюков часто и громко задышал, повернулся к Гере боком, сбоку посмотрел на него, затем выставил вперед ногу, закинул голову назад и на высоких нотах отчеканил так, словно загодя выучил:
— Были рабы и будем рабами.
Увидев лицо Геры, добавил буднично:
— Это я так говорю, чтобы тебе было все понятно.
— А мне не будет, не будет понятно! — закричал ему Гера, — Так нельзя говорить, так никому и никогда нельзя говорить! Так даже думать нельзя!
— Льзя, нельзя, а я вот — думаю, — тихо сказал ему Панюков. — Я как хочу, я так и думаю. И ты мне этого не можешь запретить.
Он замолчал, молчал и Гера. Больше говорить было не о чем, и они тихо разошлись каждый к себе. Гера дохромал до кровати, сел и задрал брючину. Колено посинело, но не распухло, и Геру это успокоило. Он не ел с прошлого вечера, был сильно голоден; надо было пойти к Панюкову и наконец поесть, но Гера понял вдруг, что ему легче быть голодным, чем снова видеть Панюкова. Гера опустил брючину и перебрался с кровати за стол. Включил компьютер, вчитался в свою свежую ночную «трепотню» и ничего не испытал, кроме раздражения и злости. Не медля, записал:
